– Тебя это раздражает, Георг? А по мне, семейное счастье – высокий предмет. Гретхен Гёте – мой идеал.
– Ну, Карл! – развел в удивлении руками Георг. – Ты меня разочаровываешь! Ведь искренняя жизнь и революция исключают семейное счастье, семейный покой. Искренняя жизнь – это первое условие бытия подлинных поэтов, а революция – их мечта. Семейное же счастье, если о нем постоянно печься, делает нас всего лишь робкими филистерами. Разве не так, дорогой Карл?
– Разумеется, не так, – ответил Карл. – Ради твоей блестящей теории я даже на словах не предам мою Женни, Георг.
– О! – дурашливо воскликнул Георг. – Я повержен! Твой аргумент сразил меня наповал!
– То-то же, – улыбнулся Карл. – Даже самые строгие теории не могут устоять перед женским очарованием. Бруно Бауэр уверял меня, что эти слова однажды произнес Гегель.
– Когда я слышу имя Гегеля, я умолкаю, – сказал Гервег. – Оно на меня действует, как взгляд удава на кролика. Оно парализует все мои интеллектуальные способности. Мне хочется упасть на пол и накрыть голову подушкой. Согласись, Карл, что имя Гегель звучит, как удар грома, как внезапный удар грома, когда ты не увидел молнии и не подготовился к громовому удару, а он вдруг – Гегель!
– Уж если чье имя и звучит подобно грому, так это имя Фейербах, – возразил Карл. – Впрочем, я думаю, что оба эти имени будут долго греметь подобно весеннему грому над обновляющейся землей.
– Вот! – обрадовался Георг. – Теперь и ты заговорил как поэт. И теперь я прочту тебе, наконец, мои стихи о великом короле Фридрихе-Вильгельме Четвертом, который предал дело своего народа. – Георг взял со стола листок со стихами и собрался было уже читать, но тут в кабинет заглянула Эмма.
– Чем занимаются здесь наши мужчины? – заговорила она певучим голосом. – Не пьют ли они здесь вино, спрятавшись от дам? – И, увидев стоящие на столе бокалы, сокрушенно закачала головой: – Конечно, пьют. Ах, какие нехорошие, какие бяки наши мужчины! Женни! – позвала она. – Иди сюда, Женни! Полюбуйся на наших мужчин!
Эмма была златокудрая, как сирена Лорелея. И голос у нее был звучный – тоже как у рейнской сирены, заманивавшей корабли на скалистый риф. Медовый месяц Эмма и Гервег провели в Южной Франции, у моря, под горячим солнцем. И следы этого солнца еще остались на обнаженных руках и плечах Эммы – золотистый загар, который был ей очень к лицу.
Появилась Женни. Женщины взяли своих мужей под руки и насильно увели из кабинета в гостиную.
– Придется тебе, Георг, читать стихи здесь, – сказал Карл.
– Придется, – вздохнул Гервег.
Он прочел стихи. Женни и Эмма похлопали ему в ладоши. Карл сказал:
– Мы обязательно поместим эти стихи в нашем «Ежегоднике».
– А Руге? – усомнился Гервег. – Думаешь, они понравятся Руге?
– Если и не понравятся, я его уломаю, – пообещал Карл.
– В таком случае, я спокоен, – сказал Гервег. – Твою способность уламывать, как ты выразился, я знаю, ведь ты за такие дела берешься не один, а целой компанией.
– О чем ты? – спросил Карл. – Я не понял.
– А что тут понимать? Я говорю, что ты уламываешь своих друзей и своих врагов не один, а целой компанией: вместе с Гегелем, с Фейербахом и всеми философами, какие жили до них. Непобедимая компания! Совершенно непобедимая! А поэты выходят сражаться всегда в одиночку. Поэт является поэтом ровно настолько, насколько он сам поэт. За плечами же философа – все философы, от Фалеса[3] до нашего Мозеса Гесса, – неисчислимая рать.
– Но зато прекрасные дамы аплодируют тебе, а не мне, Георг, а это чего-нибудь да стоит, – сказал Карл. – Слава поэта и слава философа – несравнимы. Поэтов носят на руках, забрасывают цветами, а философов редко кто знает в лицо. Во всяком случае, так было до сих пор.
– Да, так. Но я не закончил свою мысль о том, что ты, Карл, уламываешь несогласных компанией, – продолжал Гервег. – Сказав это, я подумал, что ты, вероятно, смог бы уломать «свободных», а вот Арнольд Руге не смог. Они его едва не поколотили. Драка была уже рядом с ним, до первой шишки на лбу оставалась, думаю, минута-другая, но тут наш Арнольд выскочил из кабачка Гиппеля, как выскакивает пробка из бутылки шампанского. А ты бы, Карл, устоял. Ты повел бы «свободных» за собой, когда бы жил там, в Берлине. Я в этом уверен. Мне жаль «свободных»: они погрязли в болоте. Ведь прекрасная голова – Бруно Бауэр. А Каспар Шмидт, а Людвиг Буль, а Кеппен, а Рутенберг?! Имена! А поэты и художники, которые вращаются вокруг них, как пчелы вокруг медоносного луга. А приват-доценты, а офицеры и студенты! А дамы! Дамы! – воскликнул Гервег. – Боже, какие там дамы! При них можно рассказывать анекдоты – они и ухом не поведут, носик не поморщат от соленейшего словца. А как все они пьют мозельвейн! А как курят! Из окон кабачка Гиппеля валит дым, будто из печи. А какие там произносятся речи! Страшно слушать – не то что произносить.
