«Нехороший» дедушка - страница 63

Шрек рассказал о забавном, но одновременно зловещем случае, когда дух академика Углова явился в состоянии, очень напоминающем вульгарное опьянение, и попросил передать проклятие главному идейному наркологу. Правда, оставались сомнения, правильно ли он был понят.

– Нет-нет, я понимаю, коллеги, что это звучит как законченный бред, и в другой ситуации сам бы посмеялся над такой рассказкой, как над анекдотом. Но в создавшейся ситуации… – Молодой медиум встал, снял нагар со свечи и вдруг спросил меня: – А вы нам что расскажете?

– Да, я давно уже поняла, что вы откуда-то не отсюда, – просипела его бабушка.

И без всяких профессиональных способностей, которыми обладали эти люди, легко можно было разглядеть, что я лишний, взять хотя бы мое дико неудобное, некондиционное кресло среди их венских тронов. Я охотно встал, давая волю затекшей спине. И объяснился.

Да, я не отсюда. Вернее, я-то как раз «отсюда», это они все «оттуда». И я должен заметить, что не только «там» творятся непривычные вещи, но и «тут».

Поведал этим сталкерам мира духов о тех странных и скорбных событиях, что происходят в последние недели в мире реальном. Расхаживал вокруг стола и, не торопясь, с подробностями рассказывал им историю за историей. Там был и дедушка – предсказатель милицейских несчастий, и автобус, рванувший в толпе, и безумец, избивающий уличных музыкантов, и подполковник, прячущийся в камере, и бугай-фашизоид, разрываемый желанием расстаться с почкой в пользу когда-то обесчещенной (специально преувеличил для красочности рассказа) девушки. И еще многое, многое другое.

Я, конечно, нисколько не уверовал в потусторонний мир, но мне вдруг хотелось добиться какого-то взаимопонимания с этими странными, притихшими людьми. Мне хотелось произвести на них впечатление своим рассказом. Чтобы они осознали – их проблема входит составной частью в рисуемую мной картину.

А она входит?

Не знаю.

– В заключение я скажу вам вот что.

Я остановился спиной к столу. Так проявлялось мое представление об артистизме. За спиной копилось ожидание.

Что я собирался и мог им предложить? Сотрудничество вроде того, что предлагал мне подполковник? Но подполковника я считаю не вполне нормальным, а этих медиумов кем мне считать? И потом, зачем мне сотрудничество с ними, если я так и не стал всерьез относиться к их загробным амбарам, набитым тюками с психической пылью. Или дело уже обстоит не совсем так, и я чуточку проникся? Может, все-таки стоит попробовать достучаться до духов-саботажников, и они выплюнут нам какую-нибудь подсказку?

Надо найти точку реального соприкосновения между моими реальными кошмарами и их запредельными видениями.

Вивальди!

– А давайте вызовем дух Антонио Вивальди! Мне есть что у него спросить!

С этими радостными словами я обернулся, и увидел, что помещение опустело. Вся эта довольно многочисленная публика бесшумно растворилась в воздухе. Причем стулья стояли в беспорядке, как брошенные при бегстве. Ни расчерченного ватмана, ни блюдца на столе как не бывало.

И при этом я не слышал ни единого звука!

В каком-то смысле, это было справедливо. Я сомневался в существовании их мира, почему они должны были всерьез относиться к моему?

В любом случае, это было полное поражение. Боюсь, Балбошина меня и ночевать не оставит.

Люба ничего мне не сказала, но и так было понятно, что она от меня как от массовика-затейника ждала большего. А, решил я, это и к лучшему – пораньше покину этот замогильный приют.

Так и сделал.

На следующий день, еще в сыром тумане уныло-раннего утра, я сидел в песочнице во дворе ее дома. Спрятавшись за фигурой топорно вырубленного медведя – любимца здешней детворы, по замыслу дизайнеров. Если Нина внезапно выпорхнет по своим неясным пока делам, то увидит в глубине двора охраняющего зверя, а не подкарауливающего меня.

Хотелось курить, как будто я бросил не четыре года назад, а вчера.

Нервы.

Глупые нервы. Ситуация, если вдуматься, очень смешная: я опять ее выслеживаю. Прошло двенадцать лет, почти тринадцать. Уже тогда, тридцатипятилетнему, всего повидавшему, все испытавшему, с выжженным усталым сердцем бирюлевскому Чайлд-Гарольду, мне казалось, что ни на какие страшные страсти я не способен, хотя бы ввиду своего назойливо-иронического отношения к действительности. Уже и тогда, двенадцать лет назад, мне должно было быть стыдно за мое мальчиково-отчаянное поведение, за беготню по кустам и подъездам вслед за примитивной плотоядной самкой.