Неужели на самом деле все это могучее движение направляется только ленивым перебором пальцев, едва-едва касающихся ремней?! Почему он их не держит? Ведь лошади вырвутся!
Но лошади почему-то не вырывались…
Колесница поехала медленнее.
— Тьфу ты, здесь придется ползти как черепаха — того и гляди собьешь носилки с каким-нибудь идиотом, — сквозь зубы процедил Нахт.
Они ехали по мощеной площади в центре города.
— Слушай, Нахт, — неуверенно спросила Неферт, косясь на руки брата. — А почему ты так держишь вожжи?
— Как это — так? — не поняв, переспросил он.
— Ну — так… Лошади не вырвутся? Разве их не надо сильно-сильно держать?
Нахт расхохотался.
— А еще говорила «не боюсь»… Знала бы ты, змейка, сколько новобранцев я как раз по рукам и отходил плеткой из гиппопотамовой кожи за то, что они пробовали это делать, не «сильно-сильно», а хотя бы чуть-чуть!
— А почему?
— Почему? Запомни, змейка, хотя я, право слово, понятия не имею, какой прок в таких знаниях девочке… — они ехали по главным кварталам Фив — быстро, но все-таки не очень. — Верхом ли, на колеснице ли — хорошим наездником будет только тот, кто ничем не цепляется за лошадь. Трус думает, что удержится в седле, если схватится покрепче… Мальчишке, который садится на лошадь, это можно простить один раз. Если это повторится — он может стать чиновником или кем угодно, но не тем, кто подчинен суду чести.
— Нахт, что такое «суд чести»?
— Ну, змейка, это я тебе расскажу как-нибудь в другой раз…
— А что же тогда не дает упасть хорошему наезднику?
— Равновесие и только равновесие, змейка. Его надо чувствовать, как чувствуешь холод и жару.
— Но ведь у наездника должны быть сильные ноги?
— Не то слово…
— И руки!
— Все должно быть сильным, змейка, вдобавок очень сильным. Но только, — лицо Нахта неуловимо изменилось, — сила не должна быть глупой и грубой. А вот струсила ты зря.
— Я не трусила!
— Рассказывай. Ладно, держись — здесь уже можно набрать скорость. Хай-е-е!
И колесница снова оторвалась от земли. Больше Неферт действительно ничего не боялась — хотя лошади мчались еще быстрее — так быстро, что уже ничего нельзя было различить по сторонам.
— Ну что, понравилось? — колесница опять стояла у нижних ворот.
— Да, очень-очень-очень! — взволнованно ответила Неферт. — Ведь самое лучшее на свете — это все, что опасно, правда, Нахт?
— Опасно? — Нахт с недоумением взглянул на Неферт. — Выкинь это из головы. Со мной в колеснице ты в такой же безопасности, как дома среди своих игрушек.
Неферт бросила в курильницу еще одно зернышко.
Какими странными были эти дни! Самым странным в них было то, что отец и мать, и подруги, и все люди, прежде дорогие Неферт, словно куда-то исчезли. На самом деле они никуда не исчезали: Неферт, как обычно, встречалась с ними каждый день, разговаривала и занималась повседневными делами — и все-таки их не было. А Нахт был — причем даже тогда, когда не был… Неферт словно переселилась в тот мир, который ворвался в дом с появлением Нахта: ворвался, как ветер Сетха, как дыхание войны… Это был очень страшный мир — и все же Неферт не хотела никакого другого.
«Нахт, а откуда у тебя эти шрамы на сгибе локтей?» — спросила она в одну из утренних встреч в саду (встречи эти, так же как и поездки на колеснице, сделались их тайным обыкновением).
«А, это… — с ленивым пренебрежением спросил Нахт, даже не бросив взгляда на отметины, белыми полосками выделяющиеся на его загорелых руках. — Да так, памятка об одной истории».
«Расскажи, ну расскажи, пожалуйста!»
«Было б о чем рассказывать, змейка… Был один князек шасу по имени Муталу, с которым у меня водились кое-какие счеты…»
«И что?!»
«Да ничего… Я попался, как дурак. Мы месяц сидели в лагере без дела, а тут я сторговал у кочевых арабов необъезженного жеребца-двухлетку. Ну и начал его объезжать от нечего делать. Вот и напоролся с утра на их шайку — довольно далеко от лагеря. Жеребенка подо мной тут же сняли из лука — пропала вся работа. А со мной так спешить им было не с руки…»
«И что?!»
«Да ничего. Я ж даже оружия с собой не взял, отбивался, конечно, как мог, поясным ножом — но их ведь человек двадцать… Скрутили, как миленького. Пальмовыми веревками. Особенно Муталу суетился на радостях».
