Вопреки логике решение принималось бы легче, если бы он заранее не знал, каким будет ее ответ. На нем полностью лежала ответственность, менять ли нынешний удобный статус-кво (по крайней мере удобный для него; с тем, что Дебора теперь счастливее, чем год назад, можно было поспорить) на обязательство, которое для обоих станет бесповоротным независимо от исхода. Мало какие пары так несчастливы, как те, которые из гордости не признаются в своем несчастье. Кое-какие опасности были ему известны. Адам знал, что его работа внушает Деборе неприязнь, даже ненависть. Неудивительно и даже само по себе не важно. Работа — его выбор, и он никогда ни от кого не требовал одобрения или поощрения. Однако страшно было представить, что любую задержку на работе, любую непредвиденную случайность впредь придется предварять извиняющимся телефонным звонком. Прохаживаясь под восхитительными балочными сводами церкви и вдыхая типичное англиканское сочетание ароматов — мастики, цветов и ветхих молитвенников, — Адам подумал, что получил то, чего желал, именно в тот момент, когда заподозрил, что больше этого не хочет. Столь банальная развязка не могла надолго расстроить умного человека, разве что ненадолго вывести из равновесия. Его пугала не утрата свободы; больше всего причитают по этому поводу как раз наименее свободные. Гораздо труднее было смириться с потерей независимости. Принять расставание с физической приватностью и то было нелегко. Поглаживая резной аналой пятнадцатого века, Адам пытался представить жизнь в квартире в Куинхите нос к носу с Деборой, превратившейся из нетерпеливо ожидаемой гостьи в часть его жизни, законную, сертифицированную ближайшую родню…
Неудачный момент решать личные проблемы! В Скотланд-Ярде произошла крупная перетряска с неизбежным нарушением устоявшихся связей и рутины, вызвавшая поток слухов и жалоб. Работы, правда, меньше не стало. Большинство начальствующего состава трудилось теперь по четырнадцать часов в сутки. Его последнее дело, успешно раскрытое, было особенно утомительным. Расследование убийства ребенка превратилось в охоту на человека — именно в то, чего Адам терпеть не мог и для чего менее всего подходил по характеру: это была упорная проверка фактов на виду у прессы, в обстановке ужаса и истерии, охвативших округу. Родители ребенка вцепились в него, как утопающие в спасателя, свою последнюю надежду, и он до сих пор почти физически ощущал тяжесть их безутешности и вины. Адам должен был выступать одновременно утешителем и отцом-исповедником, мстителем и судьей. Ничего нового в этом для него не было. Он не чувствовал личной вовлеченности в их горе и был, как всегда, силен как раз этой отстраненностью, подобно тому как многие его коллеги, столкнувшись с таким же преступлением, были бы сильны именно противоположным — яростным, самозабвенным сопереживанием. Однако его все еще не отпускало напряжение того дела, и осенним ветрам Суффолка предстояло изрядно потрудиться, чтобы изгнать из памяти Адама тягостные картины. Ни одна благоразумная женщина не могла ожидать от него предложения руки в разгар подобного расследования; вот и Дебора ничего подобного не ждала. То, что он нашел время и энергию, чтобы за несколько дней до ареста подозреваемого закончить вторую книгу стихотворений, не подлежало обсуждению. Ужас мешал ему признаться даже себе, что сомнительный талант может служить извинением эгоизму и инерции. В последнее время Адам был недоволен собой, и надеяться, что отпуск пойдет ему на пользу, не следовало.
Через полчаса он осторожно закрыл за собой тяжелую дверь церкви и проделал последние несколько миль до Монксмира. Адам предупреждал тетю в письме, что приедет примерно в половине третьего, и теперь понимал, что скорее всего успеет. Если тетя выйдет в это время из дома, то увидит на мысу приближающийся «купер-бристоль». Он с любовью представлял ее высокий угловатый силуэт у калитки. В истории ее жизни не было ничего необычного, и Адам угадывал ее содержание по неосторожным обмолвкам матери, частично просто знал как факт собственного детства. Ее жених погиб в 1918 году, всего за полгода до перемирия, когда она была еще молоденькой девушкой. Мать, хрупкая избалованная красавица, стала худшей женой, какую только можно было придумать, для эрудированного сельского священника, — она сама часто в этом признавалась, полагая, что откровенность послужит оправданием и извинением очередному приступу ее эгоизма или эксцентричности. Она терпеть не могла зрелище чужого горя, хотя бы на время делавшее других интереснее ее; к гибели молодого капитана Мескелла отнеслась серьезно. Каким бы тяжелым ударом это ни стало для ее чувствительной, необщительной и довольно неуживчивой дочери, ни у кого не должно было возникнуть сомнения, что мать страдает еще сильнее. Через три недели после похоронной телеграммы она умерла от инфлюэнцы. Вряд ли в ее планах было заходить так далеко, но подобный результат пришелся бы ей по душе. Безутешный муж за одну ночь забыл про раздражение и тревоги своего брака, сохранив в памяти только ее жизнерадостность и красоту. О том, чтобы он снова женился, и подумать было нельзя, и он оправдал ожидания. Джейн Дэлглиш, о трагедии которой всем теперь было недосуг вспоминать, заняла место скончавшейся матери и оставалась хозяйкой в доме отца, приходского священника, до его выхода на пенсию в 1945 году, а потом еще десять лет, до самой его смерти. Она была очень умна, и если ее даже не устраивала никогда не менявшаяся рутина домашних хлопот и приходских дел, предсказуемая и неизбежная, как литургический год, ни разу об этом не обмолвилась. Ее отец был настолько уверен в высочайшей важности собственного призвания, что ему не приходило в голову считать излишними чьи-либо усилия на том же поприще. Джейн Дэлглиш заслужила среди прихожан уважение, но не любовь, делала все, чего от нее требовал долг, и находила утешение в изучении жизни пернатых. После смерти отца опубликованные ею работы, опиравшиеся на тщательные наблюдения, принесли ей кое-какую известность; со временем то, что приход снисходительно именовал «маленьким хобби мисс Дэлглиш», превратило Джейн в одного из самых уважаемых орнитологов-любителей. Пять лет назад она продала свой домик в Линкольншире и приобрела «Пентландс», каменный коттедж на краю мыса Монксмир. Здесь Дэлглиш и навещал ее два раза в год.
