В девятнадцать лет, после основательного обучения, пришло ее время. Аббатиса Бертильда была терпелива, но Несса чувствовала, что и она уже теряет уверенность. И тут поступил вызов от королевы. Необходимость принять давно откладываемое решение ужасно угнетала, но все же Несса понимала, что ей в конце концов придется сделать выбор: ей предстояло принять обет посвящения Богу или уйти из ордена. Во всех остальных случаях она серьезно проигрывала, хотя признавала за собой грех гордыни только в одном: она знала, что способна рассуждать холодно, как мужчина. Значит, нужно подчиниться голосу разума, заявляющему, что выбор прост: у нее нет ни богатства, ни особой красоты, чтобы мужчина равного с ней положения захотел взять ее в жены. Она должна обручиться или с мужчиной, или с церковью; поскольку же к ней не подойдет ни один лорд — молодой ли, старый, красивый или уродливый, — значит, это будет церковь.
К сожалению, обостренная совесть удерживала ее от этого шага. Нельзя идти в монастырь с иными побуждениями, кроме искреннего желания посвятить себя Богу. В откровенном разговоре с аббатисой Несса как-то призналась, что страшится принимать обет. Конечно, вера ее была неколебима, но, несмотря на искреннее стремление к чистой и богоугодной жизни, Несса знала про себя, что привержена земным радостям и что вспыхивает от возмущения, столкнувшись с несправедливостью, вместо того чтобы принять ее как Божью волю и подставить другую щеку. Аббатиса на это ответила, что Господу нужно и практическое служение, и чисто духовное. Конечно, ее слова утешали, но вызывали в воображении картину опавших листьев в саду ее будущего. Всю свою недолгую жизнь она отдала расчистке пути к счастью для Алерии, и ее не привлекала «практическая» роль, призванная способствовать духовным радостям других людей.
Погруженная в невеселые мысли, она сорвала с ближайшего куста бледно-розовый цветок и стала обрывать лепестки и бросать их по ветру. Одни неслись по каменным плитам, пока не успокаивались в темных уголках под высокой живой изгородью. Другие взмывали вверх, описывали в воздухе изящные петли, кружились, возносились к высоким зеленым шпилям.
Несса сложила руки, как на молитву: ладонь к ладони, палец к пальцу, — бессознательный, привычный способ погрузиться в думы, чтобы никто не посмел в них вторгнуться. Жизнь похожа на те два пути, которыми двигались легкие нежные лепестки. Эти пути предопределены силами, не подвластными человеку. Она могла бы побороться с судьбой, но знает, что скорее будет лепестком, прильнувшим к земле, спрятанным в укромной темной ямке Под стеной. Примкнуть к тем, что пляшут в головокружительной вышине, в солнечном блеске, — опасно, но как весело! Не желавшая первого, не имевшая необходимых данных для второго, Несса знала только одно утешение, и, опустив ресницы, она горячо молилась о каком-нибудь знаке, который указал бы ей верный путь.
— Добро пожаловать.
Остановившись у входа в замок, Гаррик Уильям, граф Таррант, повернулся в сторону говорившей. Элеонора стояла у подножия угловой лестницы, стояла, гордо вскинув голову и с вызовом глядя ему в глаза. Будучи пленницей, она оставалась королевой Англии и госпожой Солсбери-Тауэра, она требовала и непреложно получала то, что ей полагалось. Гаррик улыбнулся ей, но лед в серых глазах не растаял. Его твердый взгляд подтвердил: она — королева. Королева всех вероломных женщин.
— Благодарю вас, ваше величество. — В его ответе было так же мало искренности, как в ее приветствии. Не желая давать ей более того, что получил, он оставался на месте. Их отношения никогда не были сердечными, даже тогда, когда она была ему приемной матерью, — он наблюдал, как она сначала строила заговоры с мужем, а потом обратила против Генриха его собственных сыновей. Это укрепило Гаррика в подозрениях и в дурном мнении о прославленной красавице.
Установилось долгое молчание; Элеонора изучала противника — поскольку он всегда был противником. Нет сомнения, что он ее презирает — как всегда, — потому что она умело управляется с людьми. Когда она впервые встретилась с его неодобрением, она с королевским величием рассудила: это — беспочвенное детское осуждение. Как она могла объяснить мальчику, с рождения предубежденному против женщин, что в ее положении можно или управлять, или быть управляемой? Как он мог понять ее потребность в независимости, когда видел, что другие женщины легко подчиняются? Понять, что те — не дважды королевы, не матери принцев и принцесс двух королевств, которых скорее заключат под стражу, чем простят?
