Да, я привык к нему спустя недолго. Сначала было странно. Ну что ж: все не один и, может быть, когда-то я вестника такого сам предвидел...
Чем он питается? Он ест немного, все то же, что и я, непривередлив. Но все-таки склоняется к зеленому горошку и скумбрии в консервах. Совместной трапезы у нас с ним не бывает: он слишком редко ест – и невпопад. Обычно я ему на кухне оставляю того-сего, и он, конечно, рад и благодарен: медлительно поест, зависнув над блюдцем, вилкой ковыряя, и после подойдет ко мне, мыча его специальные мычания, с гримасой благодарности... А я:
– Пустяки, не стоит. Лучше б наконец сказали, что вам нужно...
Все то же выраженье идиота, будто и не слышит. Снова мык.
Я знаю, что это все без толку, и я машу ему, что – ладно, ладно, будет. Тут он, подлец, все понимает и немедленно уходит восвояси.
Сначала я был трепетен к его присутствиям-исчезновениям. Когда он попадался на глаза, я нервничал, расспрашивая – чтo он и откуда. Но он то был мрачно неподвижен, то улыбался, извиняясь, и я уж потерял надежду найти хотя бы слабую зацепку. И вроде бы он стал мне бесполезен. Но – как странно! – когда горбун вдруг исчезал надолго – я начинал метаться по квартире, ища его, как если б он исчез в засаде...
И вот однажды утром мне взбрело... Решение возникло в процессе сна, отжатого кошмаром: мне снились ящички, и в них я находил, мучительно ища и ужасаясь, то чью-то руку, то безумный глаз, то крошево ногтей в кусочках мяса, то голову, то скальп, с нее же снятый; и так я рыскал в этих вложенных пространствах, вдвигая, открывая, задвигая, пытаясь ключик подобрать из связки, ломая ногти, если не подходит, проваливаясь в глаз чужой, приняв его за ящичек: слегка царапнув роговицу и сквозь щель стремительно, как жидкий свет, проникнув... И вновь там, зреньем обернувшись страшным, ищу свой ящичек – в него попасть. И так это все было неизбывно, и тошно, и смешно, и гадко, что я, очнувшись утром в крайнем раздраженье, решил сейчас же с горбуном покончить, точнее – выставить ко всем чертям из ящичка моей квартиры с треском.
Я выскочил из ванны, еле-еле успев плеснуть для резкости две горсти и промокну´ть, залез на антресоли и вытянул оттуда за рукав этого тетерю. Он свалился мне на шею и, спросонья не поняв, что происходит, вцепился мертвой хваткой. Я едва его стащил, не меньше испугавшись, – мне показалось, что еще чуть-чуть, и мне придется – наподобие Брута – куда-нибудь скакать, скакать до смерти, оседлан для забавы... Но все-таки пришли мы оба в чувства. И тогда я рявкнул:
– Давай-ка, братец, вон отсюда, быстро! – и подталкиваю к двери твердо.
Он что-то стал вдруг лепетать и, в общем, внятно, так что я услышал – впервые за все время от него – не то чтоб связное совсем, но все ж я различил: «немного подождать» и «дело все в письме».
Я обезумел. Я взял его за шиворот, встряхнул и поволок на кухню – чтобы клювом ткнуть в письмо, которое, как памятка, висело, приколото булавкой, на стене.
– Что все это значит?!
Он вырвался и отстранился. Сел.
Достал и стал натягивать берет. Поправил и, взглянув надменно, молвил (и снова связно, значит, дурака валял все время!):
– Она вас ждет. Я с тем и появился, чтобы передать и подготовить к встрече.
Я обмяк. Хотя я и предвидел, но все-таки не верил до конца. Что же делать?
Он смилостивился, добавив:
– Мы завтра в путь должны отправиться. Это недалеко, в Р-ской области, три с четвертью часа на электричке. Да, теперь пора. Теперь вы знаете. И я вас нынешнего знаю. Она предупредила, что если вы забыли – не стоит беспокоить...
– Мне некого больше помнить.
– Да, вы помните, я вижу.
Мой обморок сменился беспокойством. Я бросился расспрашивать: что с ней и как она, что с нею приключилось с тех пор, как этот ветер, ветер, ветер наполнил свои щеки-паруса и все вокруг так быстро закружилось, что, чтобы уследить, юлой вертясь, напоминая сам себе стремнину и оглядку, или собаку, что, свой хвост пытаясь укусить и выудить из дебрей шерсти блошиный мельк воспоминания, крутит, вертит себя в стремительной оглядке на ничто – с тех пор ни отклика, ни зова...
