Я стремительно засыпал.
Вдруг что-то пролепетало у меня над головой. Воздушное движение коснулось моих волос.
Я уже погрузился по плечи в сон и встрепенулся только чуть позже, когда вновь что-то легко прохлопало над теменем.
Я посмотрел себе под ноги, на лестничную площадку.
Чубастый голубь подморгнул мне полупрозрачным веком. Закрывшись, мутное веко сделало глаз на мгновение мертвым. Его подруга, кротко переминаясь, подошла и потерлась о зоб муженька головкой.
Теперь она тоже смотрела на меня.
Откуда ни возьмись – сверху раздался пронзительный, вихрастый свист. Звонкий гон и резкое хлопанье крыльев, как напор, заполонили столб воздуха над лестницей.
Надо мной, ринувшись вниз, хлопоча и кувыркаясь, проносились один за другим голуби.
Мой испуг был велик – больше, чем я сам...
Пытаясь втиснуться в стену, я почему-то считал их.
Как велогонка вниз по серпантину, они верзились по лестничным пролетам неравными группами. В самом начале еще успевая схватить их летные порции взглядом, я от страха по нарастающей выкрикивал числа: два, три, пять, девять, тринадцать, двадцать один!..
Я сбился, но поток голубей вдруг иссяк, и загремели шаги санитаров. Топоча, лопоча и подсвистывая, они спускались сверху.
Безумье грозило разнести мне голову. Я обхватил ее ладонями и помчался на свой этаж... Стукнувшись в дверь всем корпусом, я сполз на порог, бормоча:
– Двадцать два, одного не хватало. Двадцать два...
Стефанов открыл дверь и чуть не рухнул, подхватив меня на руки:
– Что такое, что такое...
Очухавшись, я подумал, что, конечно, было бы заманчиво сейчас же вернуться и тихой сапой выяснить, для чего этим птичьим пастухам понадобилось гонять или перегонять куда-то по лестнице голубей. Но приближалось время дневного обезболивания, и нужно было находиться на месте, хотя бы для того, чтобы отметиться в перекличке.
Вечером я рассказал Стефанову о саду в шахте, лестницах и голубях. Стефанов вновь, как у нас с ним повелось, был невозмутим и отвечал, что в общем-то ничего удивительного: что касается лестниц – так это я, оказывается, всего-навсего заблудился:
– В главном здании МГУ со мной не раз случалось подобное. Особенно этого следовало ожидать после того, как с утра и на всю катушку, без обеда, проторчав на занятиях, чуть не за полночь возвращаясь с семинара, – вы вновь, как открытие, обнаруживаете, что лифты уже отключили, и, чертыхнувшись, время от времени испуганно чиркая спичкой, начинаете спускаться с двадцать третьего этажа вниз, как в пропасть. И вдруг встаете в полной тоске на тупиковой, неизвестно откуда взявшейся площадке – перед тремя подозрительнейшими дверями, каждая из которых ведет, как в пасть, на свою, самостоятельную лестницу...
Насчет происходившего в шахте и голубей тут я со Стефановым тогда почти согласился: старик, предполагая, разъяснил, что это, возможно, прихоть Кортеза. Прихоть, предназначенная для его частного пользования, что-то вроде замысловатого зимнего сада, который только для обозрения, для зрительного, так сказать, уюта, а не для общей пользы, был устроен им в Доме; вообще, он вправе обустраивать свою резиденцию как заблагорассудится – воображению ведь не прикажешь...
Месяц назад закончились места с двух сторон в стене колумбария, и теперь хоронят под мраморными плитами – на лестницах и в коридорах. Разворотили для начала первый этаж. Я был удивлен – этажа едва им хватило на неделю. Нынче перебрались уже на третий, видимо, дела действительно идут в гору. Не поразило ли еще и чумой наше население?!
Некоторые плиты при выемке лопаются, и им спешно приходится заказывать в городе еще. Слышал разговор: беспокоятся, удастся ли вновь достать вдоволь камень того же оттенка.
Стефанов сказал, что, когда и пол закончится, станут хоронить прямо в стенах. Я обмер от его слов. Я и так теперь не ходок по коридору – не могу себя заставить наступить, хотя и понимаю, что в этом нет ничего такого. Теперь, если мне по дороге встречаются участки захоронений (а устраиваются они нынче настолько густо, что уже нельзя меж них на одной ноге, как в классики, пропрыгать), я становлюсь на четвереньки – и так двигаюсь дальше.
