Он потерял сознание. Пришел начальник цеха. Изругал заключенных, выразил соболезнование потерпевшему.
Фолькенса поместили в лагерную больницу. Больной не работает — значит, ему полагается меньше хлеба, меньше воздуха. Нары здесь в пять этажей, а хлеба дают половину нормы.
Врач, тоже из заключенных, промывает рану и перевязывает бумажным бинтом. Бумажных бинтов не хватает! Надо экономить каждый сантиметр. Повреждено сухожилие. Это счастье. Рана скоро заживет, и он снова сможет ходить.
Возле нар, где лежал Фолькенс, повесили дырявое одеяло. Чтобы отделить от инфекционных больных.
— Можем быть спокойны, — пошутил один из больных, — бациллы не пролезут сквозь эти дыры.
— Спросят разрешения у эсэсовца, — откликнулся другой: — «Герр комендант! Бацилла номер 60 500 просит разрешения…»
Крыша неисправна, и в дождливые дни вода капает прямо на больных.
Лить-лать! Лить-лать…
Всё быстрее, быстрее.
Кто-то из больных повторял в бреду:
— Лить-лать! Лить-лать…
Больные обсуждали лагерные новости. Появилась «американская болезнь». Американский Красный Крест присылал своим соотечественникам посылки. Пленные съедали их в один присест. Начинались спазмы желудка. Одни отправлялись на тот свет немедленно, другие мучались день-два.
Однажды к Фолькенсу в больницу неожиданно явился Баняс:
— Фолькенс, возьми себя в руки! Чтобы тебя завтра здесь не было! Смотри, у тебя губы до крови искусаны!
О последнем разговоре не упомянул ни слова. Будто его и не было.
Но рана не заживала. Небольшая рана на ступне. Величиной с грецкий орех. Здесь раны вообще не заживают. Почему Баняс требует, чтобы он немедленно вернулся на работу? Ведь он не может ступить на больную ногу! Ничего страшного в больнице нет. Эсэсовцы сюда носа не кажут…
Выглянуло солнце. На одну минуту его лучи проникли сквозь дырки в одеяле. Миллиарды бацилл танцевали и кружились. Врач борется с ними. Но это как во время наводнения: спас кухонную табуретку, домашние туфли, а остальное все смыло, унесло.
Утром неожиданно появился гаупштурмфюрер. Тот, который хвалил Фолькенса за хорошую работу. Эсэсовский значок на груди вычищен до блеска.
В больнице все замерло. Заключенные, стоявшие в очереди к врачу, поползли обратно по своим нарам. Убогие хирургические инструменты притаились в ожидании чего-то страшного, неотвратимого.
Дежурный отрапортовал о количестве больных.
Покачиваясь на каблуках, эсэсовский офицер самодовольно выслушивал рапорт.
Начался осмотр. Он проходил с чисто немецкой быстротой и деловитостью:
— Номер? Сколько дней в больнице? Жалобы? Можешь идти! Следующий! Номер? Сколько дней? Можешь идти!
— Быстрее, быстрее, — злобно покрикивал гауптштурмфюрер.
Многие догадывались, что это посещение будет роковым. Они уверяли, что чувствуют себя хорошо, и просили снова направить их на работу. Но гауптштурмфюреру виднее, кто нуждается в отдыхе.
Затаив дыхание, Фолькенс дожидался своей очереди.
Все чаще, все отчетливее доносилось откуда-то сзади:
Лить-лать! Лить-лать!
— Номер? На что жалуешься? Сколько дней? — сыпались вопросы. Точно удары в пустую бочку. Ударение на последнем слове, как положено по грамматическим правилам. Что делать? Рана еще не зажила. Фолькенс нервно кусал губы, ожесточенно тер подбородок.
Очередь быстро таяла. Вот-вот он окажется перед офицером. Хорошо, что офицер знает его. Конечно, он помнит: даже разрешил написать домой…
— Номер?.. Живо, номер!.. Ты что, оглох?!
Как, это ему?
Опомнившись, он назвал номер.
— Следующий! — крикнул гауптштурмфюрер.
Фолькенс стоял не шевелясь. Он видел — офицер дописывает последнюю цифру его номера — тройку. Как коряво он пишет! Дома, в детстве Фолькенсу здорово доставалось от родных за такие кособокие цифры.
— Следующий! — бешено закричал гауптштурмфюрер. И на один миг встретился взглядом с Фолькенсом. Фолькенс понял, что все погибло.
— Герр гауптштурмфюрер! Вы не узнаёте меня? Я — датчанин! — лепетал он, чувствуя, что совершает непоправимую ошибку.
Но офицер не привык выслушивать заключенных. Он побагровел от ярости. Как этот арестант смеет о чем-то напоминать? Неслыханно!
— Ты датчанин? — он вскочил с места. — Червяк ты, вот кто!
