Захват Ростова был краеугольным камнем в планах гитлеровского верховного командования.
Перед всеми войсками южного фронта Советское Верховное Главнокомандование поставило задачу: любыми средствами удержать Ростов, закрыть ворота на Кавказ.
С трудом проталкивался я по неузнаваемо изменившимся улицам города. Часто попадались разбитые фашистской бомбардировкой здания. По улицам в тучах пыли проходили на запад колонны пехоты, грохотали танки. Гражданское население с детьми, стариками, со скарбом тянулось на вокзал.
Наш дом оказался целым. С бьющимся сердцем взбежал я на третий этаж. Дверь в квартиру распахнута. Я на цыпочках вошел, осмотрелся. Пусто, тихо, всюду следы поспешных сборов. Семьи моей не было. Я кинулся к одним соседям, к другим – тоже никого. Дом был пуст.
Не знаю, приходилось ли кому возвращаться в раскрытую, заброшенную и почти разграбленную квартиру, бывшую еще так недавно родным домом? Всего лишь месяц назад я приходил сюда с учебных полетов и моя маленькая дочка тянулась ко мне ручонками. Наступал тихий, спокойный вечер. Войны, казалось, никогда не будет. Потом ребенок засыпал, я брал с этажерки книгу и включал настольную лампу. И так во всех квартирах летчиков,- допоздна горели мирные огни.
А что я вижу сейчас? Хаос, погром, пустоту. И это мой родной дом…
Я долго стоял в квартире. Жена забрала с собой только небольшой чемоданчик дочурку. Она, видимо, сильно торопилась,- в обоих комнатах следы поспешных сборов. Разворочены постели, выдвинуты ящики. Дверь на балкон раскрыта. Так уходит из дома человек, если он не собирается больше в него возвращаться.
Разглядывая беспорядок, царивший в комнатах, я обратил внимание на груду бумаг, сваленных за письменным столом. Кое-какие листочки ветром разнесло по комнате. Это были старые письма, газетные вырезки. Обычно они лежали в самом нижнем ящике письменного стола. Я присел на корточки и взял бумаги в руки. Нет, тут были не только старые письма. Под ворохом бумаг я нашел большую пачку фотографий. Дед с бабушкой, отец, мать со всеми нами: братом, сестрой и со мной, еще какие-то,- и старинные на толстом плотном картоне, и недавние. Обидно мне стало оставлять дорогие снимки в брошенном доме. Не исключено, что какой-нибудь баварец или пруссак будет ржать, разглядывая бесконечно милые моему сердцу лица, а может быть, и просто на них наступит грязный сапог немецкого фашиста.
Забрав фотографии, я отыскал на кухне молоток и гвозди, заколотил дверь и отправился на вокзал.
Что там творилось! Все пути забиты составами с эвакуируемым имуществом. Бегают военные, требуя немедленного отправления воинских эшелонов. И тысячи, тысячи беженцев, совсем потерявших голову. Сюда, в Ростов, стекались эвакуированные из Одессы, Днепропетровска, Запорожья и других городов Украины. Много было скота, его гнали огромными табунами за Дон, в Астрахань и Армавир.
– Гриню!… Гриню!…- кричала какая-то совсем обезумевшая женщина и бросалась ко всем прохожим с расспросами, не видали ли ребенка.
На вокзале я нашел своих. Они уже несколько дней ночевали здесь, надеясь на какой-нибудь счастливый случай. Но беженцы все прибывали, а счастливый случай не представлялся.
Пока мы разговаривали, над станцией появился немецкий «хейнкель». С первого захода он принялся бомбить железнодорожные стрелки и эшелоны. Народ в панике кинулся бежать. Крики, слезы, давка. Пронзительный плач потерявшихся детей. А «хейнкель» сделал разворот и «прошелся» из пулеметов. «Сволочь, ведь видит же, что женщины с ребятишками!…»-думал я, глядя на это бесчинство. А фашистский стервятник, чувствуя полнейшую безнаказанность, пикировал и пикировал. В хищном размахе его крыльев, в грохоте пулеметов чувствовалось что-то зловещее. Ах, если бы мне сейчас оказаться в небе! От бессилья я в ярости стискивал кулаки. Честное слово, в эти минуты бесчинства «хейнкеля» я зарядился злостью на целую войну. Разве можно было простить убитых ребятишек и женщин, усеявших пути и перрон ростовского вокзала? Эта страшная картина до сих пор стоит перед моими глазами.
«Навоевавшись», вражеский самолет улетел. Мало-помалу все утихло.
