Аман угадал его мысли и улыбнулся.
— Я вот стою и думаю, — сказал он, — что только наседка сидя выводит цыплят, а когда человек долго сидит на месте — он плесневеет, как стоячая вода, туго начинает думать. Надо чаще выезжать в степь, проветриваться. Мне кажется, ты сейчас освободился от многих забот, очистился от многих грехов.
Видно обидевшись, что его оставили без внимания, Махтум вмешался в разговор:
— А я, товарищ Аман?
— А ты, Махтум, чист со дня рождения!
— Молодец, Махтум! — Шофер ударил себя кулаком в грудь.
— У тебя одна забота — машина. А заботы и тревоги Аннатувака, верно, и по ночам не дают ему спать. Эта возня, которую ты затеял, — большой отдых для него.
— Молодец, Махтум! Слава богу, и твое имя не вычеркнули из списка!
Аннатувак повеселел теперь на целую неделю. Будет легко решать самые сложные вопросы.
— Я уже решил! — откликнулся Аннатувак.
Парторг удивленно посмотрел, но Аннатувак только улыбнулся и загадочно молчал.
Весенняя земля была прекрасна. Может быть, потому, что все трое родились в здешних краях, все они так остро чувствовали красоту этих просторов, и прелесть чуть зеленеющих кустов черкеза, и даже сверканье песчинок на солнце. Аман и Аннатувак присели на землю, а Махтум покатился вниз с крутого склона. Он верил, что на одежде не останется и следа нефти, если как следует вываляться в песке.
Луна сквозь тюлевые шторы чертила узорчатую сетку на желтом полу. Ветер врывался в окно и раскачивал висевший над столом абажур, и тень от него смутно качалась на стене.
Огня не зажигали. Аннатувак лежал на диване рядом с женой, не выпуская из своей горячей ладони ее прохладную руку. Как тихо в доме, как хорошо… Шум с улицы не доносится. Только изредка, будто крылом, обмахнет стену полоса света от проезжающей машины, и снова сгустится полумрак.
Ресницы у Тамары длинные, стрельчатые, от них ложатся густые тени под глазами, и лицо кажется усталым. Оно и в самом деле усталое. В эту зиму ей было тяжелее, чем ему. А впереди вся жизнь с ним, с Аннатуваком. Раньше она хоть уважала его, а теперь? Нет, надо, чтобы и теперь…
— Тумар-джан, — сказал он, — я еду в Сазаклы.
— Опять?
— Не опять, а надолго. Заменю Очеретько.
— Нефть пошла?
Она хотела спросить: потому что пошла нефть? Но постеснялась. Аннатувак понял и не рассердился. Было только обидно.
— Нет, не потому. Когда по желобу после нефтяной пленки снова пошла чистая вода и все уже думали, что конец — пропало дело, я решил: не будет нефти, даже домой не вернусь, останусь в Сазаклы. Ты бы меня и не увидела сегодня, если бы скважина не дала нефти.
— Это правда, Тувак-джан?
— Правда, — горько улыбнувшись, сказал Аннатувак.
Он вскочил на ноги, стал ходить по комнате. Нет, он тысячу раз прав, что решил проситься работать в Сазаклы. Если даже Тамара сомневается, что думают все остальные? Люди были правы, когда осудили его за поступок с Тойджаном. Он пережил несколько невыносимо тягостных часов на партсобрании, он признал свои ошибки. И это вся расплата? К майским или октябрьским праздникам за успешную работу одного из участков его снова премируют и все пойдет по-старому? Нет, за поступки надо расплачиваться поступками. Слово должно становиться делом, и это дело он примет на себя добровольно. Теперь он с необыкновенной ясностью понимал, что всю эту зиму бурили скважины не только в пустыне, но и в нем, в его душе. И, как скважина Атабая, его судьба тоже «дала грифон», так пусть же пойдет нефть!
— А школу там строят? — спросила Тамара. — Через два года Байраму надо будет в школу идти.
— Вот верный друг! На два года вперед загадывает. У Аннатувака отлегло от сердца.
— Не бойся, строят. Уже ставят коробку…
— А ты знаешь, Байрам сердит на тебя.
— Сердит? Эй, Байрам, иди сюда!
— Тише! Его уложили спать…
Но было поздно. В длинной ночной рубашке появился на пороге Байрам, щуря полусонные глаза, качнулся, как неокрепший верблюжонок, и кинулся на грудь к Аннатуваку.
— Папа!
— Байрам-джан, дорогой мой, — бормотал Аннатувак, прижимаясь щетинистой щекой к его животу, — говорят, ты обиделся на меня?
Вспомнив об обиде, Байрам отстранился от отца.