«Всего месяц назад, – подумал Гефестион, – я был бы слишком напуган, чтобы ему ответить».
– Не сердись. В великой удаче всегда сомневаешься.
Глаза Александра подобрели. Он поднял правую руку:
– Клянусь Гераклом.
Потом наклонился и, в соответствии с обрядом, поцеловал Гефестиона: с пылом чувствительного ребенка и нежностью растущей привязанности взрослого. Гефестион, еще не пришедший в себя от восторга, не сразу ощутил легкое прикосновение губ Александра. Когда он наконец собрался с силами, чтобы ответить на поцелуй, что-то другое привлекло внимание Александра. Он смотрел на небо.
– Взгляни, – сказал Александр, взмахнув рукой. – Видишь эту статую Ники на верхнем фронтоне? Я знаю, как туда подняться.
С террасы Ника казалась такой же маленькой, как детская глиняная кукла. Когда после головокружительного подъема мальчики оказались у ее ног, богиня выросла до пяти локтей. В протянутой над пустотой руке она держала позолоченный лавровый венок.
Гефестион за все это время не осмелился задать ни одного вопроса не только Александру, но и себе самому. По знаку друга он ухватился левой рукой за бронзовый пояс богини, а правой – за запястье Александра.
– Держи меня! – велел царевич.
Изловчившись, Александр изогнулся над пропастью и оторвал от венка Ники два листка. Один подался легко, с другим пришлось повозиться. Гефестион чувствовал, как ладони его становятся липкими от пота; страшная мысль, что это может сделать хватку ненадежной, холодной волной прошла по животу и вздыбила волосы. Скованный ужасом, он не мог отвести глаз от тонкой изящной кисти, которая казалась такой маленькой в его собственной лапе. Но в руке Александра чувствовалась сила. Хватка Гефестиона крепла, повинуясь железной воле.
Прошла вечность, прежде чем Александр спустился, зажав листья в зубах, и уже на крыше передал один Гефестиону:
– Теперь ты мне веришь?
Золотой лист лежал на ладони Гефестиона. Он слабо трепетал от ветра, как живой. Такой же большой, как настоящий. Мальчик быстро сжал пальцы. Теперь его охватил ужас. Гефестион уставился на огромные мраморные плиты далеко внизу, похожие отсюда на мелкую мозаику. Ужас и одиночество высоты. Гефестион поднимался на фронтон, полный яростной решимости умереть, но выдержать устроенное ему Александром испытание. Лишь сейчас, когда бронзовый позолоченный листок впился ему в ладонь, Гефестион понял, что испытание предназначалось не ему. Он был просто свидетелем. Гефестион поднялся наверх, чтобы держать в своей руке жизнь Александра. Это был залог дружбы, ответ на его дурацкий вопрос.
Когда мальчики спускались на землю, цепляясь за ветви высокого ореха, Гефестиону на ум пришла песня о Семеле, возлюбленной Зевса. Бог явился к ней в облике человека, но ей этого было недостаточно, она требовала, чтобы он показал ей свою божественную сущность. Зевс выполнил просьбу, но Семела хотела слишком многого; молнии в руке бога сожгли ее. Гефестиону нужно привыкнуть к огню.
Прошло еще несколько недель, прежде чем объявился философ.
Гефестион его недооценил. Аристотель знал не только страну, но и двор, и живой язык; у него оставались в Пелле родственные связи и много друзей. Царь, хорошо об этом осведомленный, предложил в одном из писем предоставить – если потребуется – отдельное здание для занятий наследника и его друзей.
Философ прекрасно читал между строк. Мальчика нужно было вырвать из цепких рук матери-интриганки; отец, со своей стороны, не станет вмешиваться. Аристотель даже не смел на такое надеяться. В ответном письме, чрезвычайно учтивом, философ предложил поселить наследника с друзьями в некотором удалении от дворцовой суеты и в заключение – как если бы эта мысль только что пришла ему на ум – порекомендовал чистый горный воздух. Подходящих гор не было в радиусе нескольких миль от Пеллы.
У подножия горы Бермий, на западе равнины Пеллы, стоял хороший дом, заброшенный во время войн. Филипп купил его и привел в порядок. Дом был большой; царь пристроил крыло и гимнасий и – поскольку философ упоминал о прогулках – расчистил сад. Никаких ухищрений, прекрасный уголок природы, то, что персы называют «парадиз». Говорили, легендарные сады царя Мидаса были чем-то в этом роде. Там все росло свободно и пышно.
