Когда последний олимпиец прошествовал под торжественные звуки фанфар, появилась тринадцатая платформа.
Царь Филипп сидел на троне, по бокам которого вместо подлокотников лежали, подняв головы, леопарды; над ним возвышался орел. Ноги царя покоились на крылатом быке в персидской тиаре и с человеческим лицом. Мастер сровнял его угловатую фигуру, убрал шрамы; Филипп походил на себя десятилетней давности. В остальном изображение можно было счесть живым, казалось, черные глаза вот-вот задвигаются.
Раздались приветственные крики, но, как струя холодного течения в теплом море, их раскололи трещины зловещего молчания. «Его следовало сделать меньше», – шепнул какой-то старик-селянин своему соседу. Искоса поглядывая на цепочку покачивающихся впереди богов, люди осеняли себя быстрыми знаками от сглаза.
Последовали вожди Македонии, Александр Линкестид и остальные. Даже те, кто явился из самого дальнего захолустья, были одеты в плащи хорошей вычесанной шерсти, с вышивкой и золотой брошью. Старики, помнившие дни, когда одежду шили из козьих шкур и бронзовые булавки считались роскошью, щелкали языками: то ли недоверчиво, то ли удивленно.
Под низкий рокот дудок, наигрывающих дорический марш, прошли телохранители царя с Павсанием во главе. Одетые в парадные доспехи, они улыбались друзьям в толпе: день празднества не требовал обычной суровости. Но Павсаний смотрел прямо перед собой, на высокие ворота театра.
Раздался рев старинного рога и крики: «Да здравствует царь!»
Филипп ехал шагом на белой лошади, в своем пурпурном плаще и золотом венце. За ним, на некотором расстоянии, следовали его сын и зять.
Простой народ приветствовал новобрачного ритуальными фаллическими знаками, желая ему многочисленного потомства. Но ожидавшая у ворот группка молодежи грянула во всю мощь своих легких: «Александр!»
Улыбаясь, Александр, сын Филиппа, повернул к друзьям голову и посмотрел на них с любовью. Много лет спустя, став полководцами и сатрапами, они будут хвастаться этим перед молчаливыми завистниками.
Проследовал второй отряд телохранителей; процессию завершали жертвенные животные, по одному для каждого бога, во главе с быком, рога которого вызолотили, а шею обвили гирляндами цветов.
Солнце восстало со своего ложа, все засияло: море, трава в росе, прозрачная паутина на желтом ракитнике; драгоценности, позолота, холодная гладь полированной бронзы.
Боги вступили в театр. Проходя высокие ворота парода, повозки одна за другой огибали орхестру под рукоплескания гостей. Наконец великолепные изображения подняли и установили рядом со своими алтарями. Тринадцатое божество, не потребовавшее святилища, но владевшее всем вокруг, осталось стоять посередине.
Снаружи, на дороге, царь подал знак. Павсаний отрывисто выкрикнул команду. Шедшие впереди телохранители ловко развернулись и с двух сторон присоединились к своим товарищам позади царя.
До театра оставалось несколько стадиев. Вожди, оглядываясь на Филиппа, видели маневр охраны. На этом последнем отрезке пути царь, казалось, доверял свою жизнь идущим впереди. Польщенные, они расступились.
Широко шагая, Павсаний двинулся к пароду. Никто, кроме его собственных людей, которые сочли, что так и надо, не обратил на него внимания.
Филипп видел, что вожди ожидают его. Он подъехал ближе и, улыбаясь, кивнул им с лошади.
– Проходите вперед, друзья. Я еду следом.
Все двинулись; но один из старейших землевладельцев спешился и с македонской прямолинейностью спросил:
– Без охраны, царь? В такой толпе?
Филипп наклонился и похлопал его по плечу. Он надеялся услышать эти слова.
– Мой народ – моя охрана. Пусть чужестранцы увидят это. Благодарю за твою доброту, Арей, но можешь идти.
Когда вожди удалились, Филипп придержал лошадь, снова оказавшись между зятем и Александром. По обе стороны дороги дружелюбно гудела толпа. Впереди ждал театр, полный друзей. Широкий рот царя улыбался, он предвкушал близкую минуту публичного торжества. Избранный народом царь, которого эти южане осмеливаются называть тираном: пусть сами увидят, нужна ли ему стена копьеносцев, чтобы защитить себя. Пусть расскажут Демосфену, думал он.
