«…Проступки грешника всегда следует соизмерять с его заслугами; только если первые окажутся превосходящими, он осуждается к наказанию.
Персы полагают, что никто еще не убил собственных отца или мать. Они убеждены, что, если каждый подобный случай будет тщательно расследован, обнаружится, что ребенок был или подкидышем, или плодом прелюбодеяния; ибо, говорят они, непостижимо, как подлинный отец может умереть от руки собственного чада».
Гефестион снова закрыл это место. Какое-то время он стоял, глядя в окно, прислонившись виском к раме. Вернувшийся Александр улыбнулся, увидев отпечаток резных лавровых листьев на его коже.
Армия готовилась к войне. Гефестион, давно ждавший ее начала, теперь почти молился о ней. Угрозы Филиппа больше сердили его, чем пугали; как всякий заложник, он большую ценность представлял живым, чем мертвым, и солдаты царя царей могли бы убить его с большей долей вероятности. Здесь же их словно гнали по сужающемуся ущелью, где внизу под ногами несся стремительный поток. Война представлялась открытой долиной, свободой, избавлением.
Через полмесяца от Пиксодора из Карии прибыл посол. Его дочь, сообщал сатрап, серьезно заболела. Немалой частью его горя, кроме возможной потери дочери, был и его вынужденный отказ от высокой чести союза с царским домом Македонии. Шпион, прибывший тем же кораблем, донес, что Пиксодор послал новому царю царей, Дарию, обеты нерушимой верности и обручил девочку с одним из самых преданных Дарию сатрапов.
На следующее утро, сидя за рабочим столом Архелая, Филипп без единого замечания сообщил новость Александру. Сын, напрягшись, стоял перед ним. Филипп выжидательно поднял глаза на Александра.
– Да, – сказал Александр ровно. – Скверно все обернулось. Но вспомни, государь, я как жених Пиксодора устраивал. Послать ему отказ было не моим решением.
Филипп нахмурился. Все же он чувствовал какое-то облегчение. Мальчик слишком спокойно вел себя в последнее время. Эта дерзость, хотя и сдержанная, больше напоминала прежнего Александра. В гневе сын всегда раскрывался.
– Ты пытаешься оправдать себя, даже сейчас? – нахмурился Филипп.
– Нет, государь. Но мы оба знаем, что я говорю правду, – ответил Александр.
Он по-прежнему не повышал голоса. У Филиппа первый порыв ярости угас, царь ждал плохих новостей. Он тоже сдержался. В Македонии за оскорбление убивали, но речь начистоту была правом любого. В этом случае царь выслушивал и простых людей, даже женщин. Однажды, когда после долгого дня в зале суда Филипп сказал какой-то старой карге, что у него не осталось времени на ее дело, та крикнула: «Тогда прекращай быть царем!» – и царь задержался, чтобы выслушать ее. И сейчас Филипп слушал; это его обязанность, он царь. Можно было пойти на большее, но он начал скрывать свою боль, прежде чем успел ощутить ее силу.
– Я запретил этот союз по причинам, тебе известным.
Александр понимал, что Арридей стал бы послушным орудием Филиппа, а сам Александр представлял собой серьезную опасность. Кария – могущественная страна, и возглавь ее сильный правитель…
– Вини свою мать. Она втянула тебя в эту глупость.
– Можно ли ее винить? – Александр все еще держал себя в руках, его испытующий взгляд чего-то искал. – Ты признавал детей от других женщин. И Эвридика сейчас на восьмом месяце. Разве не так?
– Так.
Серые глаза вглядывались, не отрываясь, в лицо Филиппа. Мольба в них могла бы смягчить царя. Филипп достаточно повозился, делая из мальчика царя; если сам Филипп падет в предстоящей войне, какой иной наследник возможен? Снова царь изучал лицо юноши, стоявшего перед ним: неуступчивое, так не похожее на его собственное. Аттал, македонец древнего рода, который считался старым, еще когда предки царя жили в Аргосе, передавал Филиппу местные сплетни о вакхических буйствах, обычаях, занесенных из Фракии. Эти обычаи женщины держат в тайне. На оргиях они не помнят себя, не знают, что делали, и в последствиях винят богов в образе людей или змей. Но простой смертный смеется. Это лицо чужого, думал Филипп; потом он вспомнил, как горело, сияло это лицо, когда мальчик соскочил в его объятия с вороного коня. Колеблясь и сердясь на себя за эту нерешительность, Филипп думал: «Александр здесь, чтобы я наказал его, – как смеет сын пытаться загнать меня в угол? Пусть берет то, что ему дают, и будет благодарен, когда я решу дать. Чего еще ему надо?»
