идёт, примеривается, как бы это так шваркнуть конвоира поленом и драпануть, была
не была, хоть так пуля, хоть этак. Пока думал да гадал, открывается перед ним
дверь, и видит он картину, ни в сказке сказать, ни пером описать: горит лампа
семилинейная, четверть самогона на столе, жареный гусь на блюде, за столом сидит
начальник тюрьмы, его жинка и Мария Лейба, и по светлым её глазам видно,
расстрела не будет, снова ему свобода. Из рук Митрофана полено за поленом на пол
– тук да тук, да тук… Мария, оказывается, съездила в Троицк, разыскала
Карташова, командира полка Стеньки Разина, дал он ей справку с печатью, что
Митрофан Лейба красный партизан и Карташов за него ручается.
Больше Лейба в руководители не пошёл, любой
начальник прежде всего подчинённый, выполняй да выполняй приказ, тогда как его
натура хотела свободы. Развернулся он и разбогател при НЭПе, имел мельницу,
трактор «Фордзон» и электрический свет в хате, чего не было ни у кого в округе, он
свой движок поставил. Мельница была огромная, двухэтажная, вальцовая, с
нефтяным двигателем. Для перевозки его Лейба построил специальные сани с
тормозом, чтобы переехать речку Тогузак с крутым берегом. В сани были
запряжены восемь пар крепких коней, Лейба их собирал по всему селу.
Спрашивается, зачем нужно было сооружать такую махину, построил бы
маленькую, скромную мельничку и кормился бы. Время было такое, позволили
размахнуться, свободу дали труженику, и Лейба отгрохал мельницу, какой не было
по всей Кустанайской области. Ехали к нему с пшеницей со всех концов, кому было
плохо?
Раскулачили, всё отобрали, а самого сослали. Не нужны
государству твоя хватка, сила, смекалка, будь как все мелким, жалким и бедным, у
нас все равны. Через год мельница сгорела, и долго, несколько десятилетий,
возвышался на окраине моего родного села обгоревший остов строения, железо и
кирпич, как памятник. Кому и чему? А в лейбовских сараях потом лет тридцать
размещалась Магнайская МТС со всей своей техникой, цехами и мастерской. Всем
колхозом не могли построить того, что построил один единоличник. Кому стало
лучше от того, что прогнали крепкого хозяина, вышибли из села деятельного,
предприимчивого мужика? Я никогда не слышал разговора про поджог мельницы,
но не сомневался – это сделал дед. Он не мог стерпеть, что дело его рук досталось
неизвестно кому. Он меня всегда удивлял, восхищал и пугал. Помню Курманкаево.
Почему-то деревня эта мне особенно помнится, может быть, такой возраст был –
шесть лет, я там научился читать, и первое слово, прочитанное, между прочим,
было «Правда», название газеты. И первые игры там – в чижика, в бабки, в лапту, в
городки. Много воспоминаний о той деревне. Лепёшки с лебедой, отцовская
гармошка, Хведько. Какие-то ссыльные жили там на окраине в приличном
господском доме, мы с мамой к ним заходили, и женщина, белокурая и чистая,
может быть, бывшая помещица, не знаю, показала нам завёрнутые в белую тряпицу
два портрета, сложенные лицом к лицу, в одинаковых рамках, подготовка к их
показу велась осторожно и опасливо, с оглядкой на окна, поэтому я с нетерпением
ждал, кто же там такие на портретах. Оказалось, царь и царица. Красивые,
голубоватые…В Курманкаеве отец купил обрез, охранять брёвна и доски,
привезённые на стройку дома. Каждую ночь он спал на этих досках с обрезом за
пазухой. Зашёл как-то к нам в избу дед Лейба и к отцу – а ну, покажи, что ты там за
штуку купил. Тот вытащил обрез, дед взял, погладил, повертел в руках, заложил
патрон, отвёл курок – и как шандарахнул в угол, штукатурка так и посыпалась. А
изба чужая, мы на квартире жили. Я запомнил запах пороха острый, тревожный,
грозный. Но каков дед, как ребёнок, не мог удержаться и ещё смеётся! «Слава Богу,
хоть ты у нас не такой», – говорила мама, а я сразу на дыбы: почему не такой? Я
