стационара Глухова, зека Пульников и я». – «Ты мне на Глухову не сваливай». – Его
грубость укрепила мою настырность. Я не думал на неё сваливать, а теперь буду. Не
только от страха, но прежде всего от его наглости. «Продолжай давать показания».
Как всё-таки действуют юридические словечки, чёрт бы их побрал. – «Было две
операции, сначала грыжесечение старику, делала Глухова». – «Опять?!»
Можно понять Дубарева, перед ним букет – он держит в Шизо того хмыря, что
пырнул ножом хлебореза, надо разобраться с санчастью, где от пустяка умер
человек, надо родственникам Ерохина что-то ответить, они ждут, знают уже
расписание поездов, гостей созвали. Ерохин честно отсидел, можно сказать,
исправился, а его тут, в санчасти, прирезали. Родственники будут жаловаться, могут
снять последнюю звёздочку с погон младшего лейтенанта Дубарева, а до пенсии
ему ещё трубить и трубить. Вот такая ситуация. Гибель человека надо уравновесить
сроком кому-то из нас. Судя по тону, Дубарев выгораживает Глухову, а меня хочет
притянуть за уши. Я объясняю, в одиночку хирург действует только в безвыходных
обстоятельствах, а в нормальных условиях стационара оперируют трое как
минимум, а то и четверо.
«Почему ты хочешь скрыть, что оперировал Пульников? Глухова терапевт, а
не хирург». – «Она врач и обязана делать всё. В этот день она сама оперировала
больного с грыжей. Пульников был ассистентом. Я отвечал за инструментарий». –
«Ты мне ответь одним словом: кто оперировал зека Ерохина?» – «Одним словом
нельзя. Оперировали трое: Глухова, Пульников и я, зека Щеголихин». – Мою правду
он расценивал как попытку выкрутиться. – «Врач Дикман показывает, когда она
вошла в операционную, то оперировали двое – зека Пульников и зека Щеголихин. У
больного уже не было пульса, он умер по вашей вине. А Глухова стояла около
столика с инструментами. Хватит врать!» – «Когда больной потерял сознание,
Глухова растерялась, ушла от стола, и приказала мне стать на её место».
Он уловил в моём голосе железо, не пробьёшь. Молча начал писать, макая
ручку в низенькую чернильницу. Он сидел, а я стоял, хотя в кино следователи
предлагают сесть, закурить, располагают к откровенности, сопли разводят. Здесь же
нет – я посижу, а ты постой, срок у тебя длинный, еще насидишься. Стою, смотрю в
пол, шапка в руках. Желтоватые плахи выдраены, на такой плахе раньше рубили
головы. Перевёл взгляд на сейф, там шкатулка лакированная, выложена соломкой
желтенькой. Такие поделки я видел у больничного раздатчика Феди Пионерки, ему
кто-то делал за миску каши. Такая же была в амбулатории у капитана Кучмаева. А
Пионерку утопили воры в больничной ванне. Чисто и без последствий.
«Распишитесь». – Он вертанул лист, придерживая пальцем за уголок.
Полагается прочитать, но мне плевать, подписываю. Шустришь ты, Дубарев,
черноту раскидываешь, но это не моё, а твоё подлое дело, не хочу я взирать на
твои грязные каракули. Бланк, между прочим, знакомый, типографский, чёрные
буквы поверху: «Протокол допроса обвиняемого». Он действительно мне клепает
дело.
«Иди в барак, вызовем». Я пошёл. «Стой!» Я остановился. «Закурить есть?»
У него совсем другое лицо, не хамское, простецкое, будто мы с ним оба зека, и есть
о чём поговорить. – «Я не курю». – «У меня в тебе как к врачу личный вопрос.
Сядь, посиди». Я сел на скамью, смотрю, слушаю. – «Сердце булькает, понимаешь?
Что это может быть? Бульк-бульк! – а потом опять ничего. – Он пальцем покрутил
слева по своему кителю, несколько даже смущённо, что вот про себя заговорил. –
Переворачивается. Сижу-сижу, а оно бульк – и перевернулось».
Возможно, экстрасистола, бывает при неврозах, при ревматизме, миокардите,
при всяком нервном напряжении. – «Вы можете у себя найти пульс?» Он протянул
мне руку, из рукава вылезло нечто удивительно хилое, бледное, с синими венами, он
истощён как последний доходяга. – «Вы сами найдите пульс. Если заметите, что
один-два удара выпадают, значит, ритм нарушается, надо обратиться к врачу. У нас
