Отец нашел слабое место и бил по нему расчетливо и жестоко, понимая, что только жалость к матери и сестре сможет удержать сына.
— И торопись решать! — закончил Субботин. — Время пришло: завтра будет поздно!
И пошел через солнечный сад.
Илья проводил его тревожным и завистливым взглядом, с обидой сознавая, что, наверное, никогда не сможет стать таким, как отец. Не в делах и поступках, которые не могли быть приняты Ильей, но в непоколебимо твердой уверенности в самом себе.
«Мальчишка! Слабый безвольный мальчишка! — ругал себя он. — Пора научиться быть верным цели. Выбирать ее и идти к ней!»
Илья старался не вспоминать, что буквально день назад томился неопределенностью, думая даже об уходе из жизни. Он был как больной, преодолевший кризис и не желавший вспоминать о тяготах минувшего времени. И не потому, что ужасала сама болезнь, а потому, что не хотелось признаваться в неожиданно легком рецепте победы над ней.
«Какая мне цена, чего я стою, если один толчок способен отбросить меня, отшвырнуть, толкнуть под чужие ноги! — думал Илья. — Ведь если я нащупал тропинку, пусть даже с чужой помощью, должен идти по ней. Тем более что нутром чувствую: не за отцом правда. Чем же он тогда меня остановил? Именем близких мне людей… Лиза? Пусть так. Но мать. Разве может у нее быть одна правда с отцом?!»
Он хрустнул пальцами, встал, задев головой тяжелеющую от листвы яблоневую ветку, и направился в дом. Мать, увидев возбужденное лицо сына, заволновалась:
— Случилось что?
— Ничего, — успокоил Илья. — С отцом поговорили. — Он на секунду замолчал, по-отцовски из-под бровей посмотрел на мать. — Спросить хочу… Только ты прямо скажи… Мне это очень важно.
Евдокия Матвеевна напряженно ждала.
— Скажи. — Илья тщательно подбирал слова. — Ты была с отцом счастлива? — И видя, как побелела она, спросил другими словами: — Хорошо ли прожила ты с ним? То есть я хотел сказать — живешь?
— Как-то это все… не пойму я…
— Ты не волнуйся, — нежно дотронулся он до ее не потерявшей былой красоты руки. — Я не из любопытства. Поверь.
— Я верю, но право же…
— Сколько ты с ним прожила? — пришел он к ней на помощь. — Лет тридцать?
— Тридцать два года… Тридцать два, как один… Всяко бывало…
Она потянулась за платком, чтобы вытереть набежавшие слезы.
— Любил он тебя?
Его настойчивость пугала, но Евдокия Матвеевна догадывалась, как важно теперь для сына все, что скажет.
— Может, и любил… Любил, конечно, любил, — повторила она. — Иначе зачем же… Он ведь с батюшкой моим в крепкой ссоре был. В Твери мы тогда жили. Не знаю, что там промеж них произошло, у Лизаветы спросить надо, ей отец, по всему видать, рассказал… — Евдокия Матвеевна умолкла, с обидой и досадой сознавая, что значит для мужа меньше, чем дочь. — Не хотел батюшка меня за Дементия выдавать, — продолжила она, немного успокоившись, — а он добился-таки своего. Засватал и увез. Не согласны были родители, а добился-таки своего. И приданого никакого за мной батюшка не дал. Потом, однако, сумел Дементий Ильич вытребовать… Да не впрок пошли деньги-то, не в радость…
— Почему так? — спросил Илья. Семейные тайны, о которых он ничего не знал, раскрывали перед ним близких людей в новом свете.
— Как потребовал он деньги с батюшки, так тот вскорости и помер.
— Может быть, и не из-за этого?
— Я тоже так спервоначалу думала, а потом, как и за матушкой-то смерть пришла, поняла: из-за них, из-за денег проклятых… Бабушку-то помнишь?
Илья помнил ее очень смутно, но, чтобы не обидеть мать, утвердительно кивнул.
— Жила она с нами после батюшкиной смерти. Я потребовала, — сказала Евдокия Матвеевна, словно сама удивляясь тому, что когда-то могла требовать. — Пожила, а потом хворать начала. Дементий Ильич и отправил ее к сестре моей младшей, Маняше. Денег дал. Двести рублей. На пропитание. Пообещал: поживешь пока у нее, а потом опять к себе заберем. Обещал, да обманул.
Мать заплакала. Илья не утешал, понимая, что утешение ничего не стоит перед суровой памятью прошлого.
— Обманул… ох как обманул… Матушка-то все спрашивала Маняшу, когда, мол, меня Дуня опять к себе заберет — очень уж она меня любила, — а сестра-то и открыла: «Не возьмут они тебя. Насовсем сюда привезли. И денег для этого дали…» Не верила маманя долго, потом затосковала и померла… А Дементий-то Ильич чуть не судиться с сестрой хотел; не могла, мол, старуха за два месяца двести рублей проесть, верни остальные. И здесь своего добился. Видишь, как деньги-то застили: не человека жалко, а рубли.
