— Ленчик, ты не мог бы дать мне чего-нибудь сладенького, — канючила старуха, прародительница всей этой странной семейки, затерявшейся в ночи.
— Мама, через полчаса мы будем в вагоне, подожди еще чуть-чуть.
— Ленчик, я хочу сейчас. Только не давай мне конфету с вафлей. Я конфеты с вафлей отродясь не ем.
Сергей не стал дожидаться развязки. Он потащился к метро. Снова болела голова…
* * *
— Кто там? — раздался старческий голос.
Неужели жива! Сердце радостно забилось.
— Баба Соня! Открывай! Свои! — едва справившись с комком в горле, выдавил Сергей.
— Кто свои? — переспросил испуганно голос, но дверь все же отворилась.
Из темного нутра квартиры светились любопытством линялые глаза. Кожа вокруг глаз была вся в гусиных лапках, уголки губ опустились. Волосы были аккуратно уложены, словно хозяйка кого-то ждала. Старуха выглядела пристойно.
— Сержик! Неужели ты?! — голос завис на радостной ноте.
Сергей подивился ее памяти и ее враз помолодевшему голосу.
— Собственной персоной, как видишь.
— Так ведь тебя на днях похоронили?! — удивилась как будто она.
— Значит, похоронили не меня, — Сергей попытался подавить вспыхнувшее вдруг раздражение.
— Знаешь, я почему-то так и думала, что этого не может быть. Ты просто подурачил всех немного. Такие таланты не погибают.
— Еще как погибают, баба Соня! Еще как!
— Когда подрастешь — поймешь: истинный талант живет долго, — философски изрекла старуха. Она явно что-то имела в виду.
— Ты это о себе, что ли? — спросил он со смешком.
— Пусть бы и о себе. А где твои пышные кудри, мой милый мальчик?
— Как видишь, откудрился.
— Поверь мне, милый Сержик, ты и без кудрей хорош.
— Тебе — верю! — с изрядной долей иронии произнес гость. — Баба Соня, ты не обижаешься, что я на «ты»?
— Сержик, ты ведь и мой внук, — выдохнула она радостно. Потом добавила — уже с иной интонацией: — Знаешь, осталось лишь три человека, что говорят мне «ты». Это так больно, что некому сказать: «А ты помнишь?» — и она по-старчески горестно встряхнула головой.
— Баба Соня, можно попросить тебя об одном одолжении?
— Все что хочешь!
— То, что я жив, никто не должен знать. Ни одна живая душа. Это Тайна. Пока.
— Для тебя все что угодно. И прости меня, старую дуру! Ты, наверно, голоден со дня своих похорон. Ой, Сержик, я говорю глупости, я знаю. Просто я счастлива видеть тебя. Живым и невредимым. Ведь ты и мой внук! — повторила она снова.
Баба Соня шаркающей походкой поплелась на кухню разогревать чайник, Сергей двинулся за нею. В открытом холодильнике краем глаза он жадно зацепил кое-какие припасы: творожок, взбитый со сметаной, начатый куриный рулетик, что-то в старинной суповнице. Это сразу настроило на мирный лад. Конечно, кухня была грязновата, но все-таки в ней было тепло и славно.
— Сержик, я теперь ем совсем мало. Но гости всегда что-то тащат в дом. Хотя знают, как неприхотлива я стала. Мне бы только молочка да мягкого печеньица. А они то колбаски принесут, то конфет шоколадных. Где они все это добывают — ума не приложу. Да и вредно мне это.
— Да все там же, баба Соня, все там же и добывают — со служебного входа маленького магазинчика. И в маленьком магазинчике есть бо-о-о-льшие ценители искусства, — с сарказмом процедил Сергей.
— Вот давеча ваш Сан Саныч приходил.
Сергей напрягся, вопросительно взглянул на бабу Соню.
— Да-да, приходил ваш Горяев.
— А что козлу этому вонючему вдруг у тебя понадобилось?
— Да заходит он иногда поговорить о «высоком». Все хочет услышать что-то еще о старом театре, о Станиславском, например. Но все больше о Мейерхольде, ведь он считает себя его наследником. Пытается вызнать какой-то особый секрет, ну я и рассказываю ему подробно о том, что… Да ты меня не слушаешь вовсе! Ты уже спишь.
— Баба Соня, прости! Я не спал толком со дня похорон.
— Сержик! Как же это случилось! Милый Сержик! Любаша бы сошла с ума! Да и Лиза умерла бы с горя. Они всегда ревновали тебя ко мне.
— Уважаемая Софья Николаевна, давайте не будем тревожить их души!
Утром Сергей с трудом разлепил свои пластилиновые веки. Брезжил рассвет, серый, городской, безрадостный. Надо было подниматься. Сделать какую-никакую зарядку. Но к этому занятию всегда было стойкое отвращение, а теперь, когда тело болело и ныла душа, и подавно не хотелось напрягаться. Господи, как непоправимо, как бездарно распорядился он жизнью. Из всех возможностей изменить ход вещей, он выбрал наихудшую.
