Когда Кобзев прибыл с группою в старухин домик, он с лихвой испытал на себе, в какое оцепенение впадают следователи при так называемом неочевидном убийстве. Труп в наличии, крови нет, мотив убийства загадочен, описать место происшествия практически невозможно, сутки уйдут на все вещи в доме, причем непонятно, на что смотреть, а на что закрывать глаза; ключи на комоде лежат — так они что, всегда там кладутся или на какой-нибудь гвоздик вешаются? Кто закрывал калитку и как она вообще закрывается; половичок при входе в комнатку отодвинут к стене, — кто отодвигал: сама хозяйка или убийца?… Грубый подсчет показывал: всей жизни не хватит на обработку версий, роем клубившихся. А версия нужна, хоть какая, завалящая, лишь бы взобраться на нее и осмотреться. Изволь трясти всех, кто знал о сберкнижке, валяющейся в ногах убитой. Изучай соседей старухи и особо тщательно того, кто первым обнаружил труп. Запрашивай Ярославль, куда якобы старуха хотела отправить деньги.
Версия нужна — как воздух, как оправдание позорной медлительности мыслей!
И возникла версия, наконец-то! Соседка ткнула пальцем на комод: здесь всегда стояла копилка. Значит, унести ее мог только чужой, не здешний человек, да еще к тому же не взрослый. Ну, теперь ищи тех, кто в предполагаемое время убийства садился в электричку или проезжал мимо поселка на машине. Ищи, допытывайся, вникай и сравнивай, делай запросы и тупо жди результатов, причем самый ожидаемый из них — сообщение о том, что находящаяся в розыске копилка не найдена. Таких копилок местная артель в прошлом году наклепала пять тысяч штук, и Кобзев не сомневался: та, унесенная преступником, если и возникнет, то лет через десять, выпотрошенная и на дне осушаемого водоема.
Тем не менее копилку — и убийцу при копилке — нашли через двое суток. Шестнадцатилетний парень сознался не сразу, долго врал, отпирался, а потом сник. “Копилку — украл?” — спросили вымотанные враньем милиционеры. “Ну чего, чего пристаете! Не крал, не крал, я не вор!” “Значит, убил-таки…” Студент покраснел, опустил голову: “Ну, убил…”. Привезли его в район — к пораженному столь быстрой развязкой Кобзеву, который после допроса ошеломленно гадал, кто перед ним — дебил, инфантильный выродок или человек, страдающий неизвестным заболеванием?
Дело в том, что с момента появления в общежитии, то есть через полтора часа после убийства, учащийся ПТУ начал активно — поведением и словом — наводить на себя милицию. Сто двадцать рублей лежали в его кармане, купюрами по десять, — засунь руку, отдели от пачки листочек, дай другу, чтоб побежал в дежурный гастроном. Нет, студент поперся на кухню, побренчал там полтинниками в копилке, вонзил нож в узкую щель сундучка, стал извлекать монеты, с усмешкой приговаривая: “Да, скупа была покойница!”. Весь следующий день веселая компания колесила по городу, празднуя день рождения сокурсника, с таксистами расплачивался сам виновник торжества, непременно громыхая мелочью в копилке. “Прощай, старушка!” — брякнул он, когда по лезвию перочинного ножа проскользнула последняя монета. Все таксопарки почти ежедневно обходятся операми, любой розыск так или иначе охватывает городской транспорт, и о копилке было сообщено. Все помыслы убийцы, недоумевал Кобзев, были направлены не на заметание следов, а на фиксацию их, студент явно опасался, что милиция его не найдет! Ни с того ни с сего заводил в кафе речи о старушке, убиенной кем-то под Ленинградом, но и последними словами поносил милицию, которая вот-вот схватит ни в чем не повинного человека, тут же прозрачно намекая на свою причастность к убийству. Уж не сумасшедший ли? Щи в столовой хлебает как — вилкой? Посыпает ли кашу гвоздями?
Ни вилок, ни гвоздей не употреблял юный, но уже закоренелый убийца, что вскоре выяснилось, — то есть нормальный человек, и все же Кобзев отправил его на экспертизу, выгадывая время, обдумывая еще одну нелогичность, еще одно убийство, неудавшееся, к счастью. Здесь поорудовала женская рука, взявшаяся не за копилку, а за нож, здесь повеяло удушливым смрадом утонченной женской души. Двадцать восемь лет было покушавшейся. Но идея мщения вошла в ее душу и перестроила характер, мстила она каждый год, мстила однообразно, во время отпуска, проводя его под Ленинградом, беря путевки в дома отдыха. (Так и не удалось установить, в каком возрасте ее, невинную или уже познавшую любовь, грубо и подло обманул мужчина, да и был ли он?) В день приезда туда обычно замечала одинокого мужчину, чуть ранее прибывшего и еще не опутанного сетями какой-либо местной искусительницы. Знакомилась с ним, подманивала к себе — грубовато, в манере, принятой во всех домах отдыха, да и какие могут быть тонкости у нее, обыкновеннейшей бухгалтерши? На третий или четвертый день она отдавалась мужчине со всеми эффектами безумной страсти, то есть со слезами благодарности, с жарким шепотом и пылкими, сладострастными заверениями, что такого накала самоотдачи не испытывала никогда и ни с кем, и “спасибо тебе, родной и единственный!..” Выбирала, кстати, женатых мужчин и лет на десять старше себя, словом, тех, кому приелись жены, кого отвращал семейный быт, кто уже начинал ощущать некоторую сексуальную слабость. И вот — женщина, молодая, красивая, и — полностью им довольная. Со времен первого грехопадения известно, что добровольное вступление женщины в половую связь означает ее готовность (если не обязанность!) повторить то, что совершено без понуканий и принуждений, и совращенный бухгалтершей мужчина наутро или назавтра спешил к ней, горя желанием. И, к полному недоумению своему, встречал холодный и высокомерный отказ, вежливое презрение, оскорбительное неузнавание того, на ком еще пылали ее поцелуи (одному из мужчин было — с выразительным округлением бровей — брошено: “Как?.. Разве вчера это были… вы?”). Мужчина терзался вопросами к себе и мучился догадками: где и когда была совершена им глупость, что сказал или сделал он вчера, себя опорочив. Начиналась погоня за манящей и ускользающей женщиной, она же если и приближала к себе уже хлюпающего мужчину, то для того лишь, чтоб с еще большим отвращением отшвырнуть прочь. Устраивала и засады на себя, провоцируя околпаченных любовников и угрожая им обвинением в изнасиловании. В истязании мужчин бухгалтерша не столько находила наслаждение, сколько обретала себя: в домах отдыха она преображалась. Там, в Ленинграде, — неумная и некрасивая конторская служащая, придаток к арифмометру, послушный и тихий, в отпуске же — обольстительная женщина, неземная красота, не чуждая земных радостей, смелая, начитанная, дерзкая представительница иного, влекущего к себе пола. Абсолютно нормальный человек, никакой патологии — потом уже в этом Кобзева убедили врачи, эксперты.
