— Шолин? — окликнул его Мышь.
Паренёк оглянулся. Остановился. Снял капюшон.
— Привет, — кивнул. Лицо озабоченное.
— Привет. Можно к вам?
Шолин извиняющимся голосом стал объяснять:
— Там, это самое, Витя заболел. Температура тридцать восемь и три… — Он показал зажатую в ладони коробку с микстурой. — Вот в аптеку бегал.
— Понятно, — вздохнул Мышь. — Ладно. Здоровья Вите, Лене привет передай.
— Не обижайтесь, парни…
— Да нет, что ты. Наоборот, Олег…
Потом мы вдвоём курили на перекрёстке возле гастронома. Мне предстояло повернуть налево — к автовокзалу, Мышу направо — домой. Молчали… Честно говоря, я не предчувствовал, что это наши последние минуты вместе, что наша короткая, но, наверное, настоящая дружба вот-вот закончится. Что через три дня одного из нас больше не будет на этом свете. Наоборот, помню, я подумал в тот момент, что, действительно, вот так и будет ещё долго-долго. Может, когда и повеселее, получше, чем сегодня, а в основном — так же. Потом мы всё-таки повзрослеем, устроимся на стабильную работу, женимся, появятся дети, и будем встречаться раза два — три в год. Будем сидеть где-нибудь в приличном кафе, о чем-нибудь пустяковом беседовать, а потом спорить, кому платить за выпивку и кушанья: «Ну что ты! Я заплачу! Ты же в прошлый раз…»
— Ну что, пока? — спросил я, чувствуя, что пора расходиться.
Мышь согласился:
— Пока.
Пожали друг другу руки. Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Мышь, ссутулившись, плёлся по пустому тротуару, его дорогое пальто было похоже на обвисший мешок.
11
Двадцать второго ноября, утром, приехал Оттыч. Он знал адрес Лоры — Ларисы Тирон, — поэтому быстро меня нашёл. Лора была на работе (она преподавала в минусинской художественной школе), её сын Женя — в школе, а я занимался изготовлением с помощью видака, камеры и магнтофона клипа одной из своих песен. Накануне я шатался по городу, снимал полуразрушенные дома, помойки, алкашей, нищих у церкви, ядовито парящую протоку Енисея, которая делит Минусинск пополам, а теперь пробовал монтировать. Получалось не очень, поэтому я обрадовался появлению Оттыча, специалиста в таких делах.
— Во, привет, раздевайся! Поможешь как раз. Я тут клип…
И осёкся, заметив, что обычно добродушное, светлое лицо Оттыча сейчас было… Ну, как говорится — на нём лица не было.
— Что случилось?
— Ванька умер, — ответил он бесцветно, можно даже сказать, сухо, и стал протирать очки шарфом.
Мы поехали в Абакан…
Никогда, наверное, в однокомнатке Лены Монолог не толклось одновременно столько людей. Человек двадцать, не меньше… Сын Лены, Витя, обычно активный и приставучий, забился под кухонный стол и постреливал в дядь и тёть из игрушечного пистолета. А на столе была батарея бутылок портвейна, водки, общипанная булка хлеба, стаканы.
В комнате, на краешке кровати сидела в чёрном платье та девушка, которую любил Ванька, и плакала. Плакала не останавливаясь, то громко, завывая, давясь рыданиями, то почти неслышно, хлюпая носом, растирая слёзы по мокрому, опухшему лицу. Ей время от времени подавали воду. Сделав глоток, она с минуту молчала, смотрела в пол, казалось, что она почти успокоилась, но вот до неё доносилась чья-то фраза, связанная с Ваней Бурковским, и она снова взрывалась рыданием…
Везде были люди. В комнате, на кухне, в ванной, совмещенной с туалетом. В ванной курили, сплёвывали в унитаз… Люди в основном были мне хорошо знакомы ещё по тому рок-фестивалю в феврале девяносто четвёртого. Многие пьяно качались, кое-кто лежал в комнате на полу, похрапывая.
Входную дверь не запирали, постоянно кто-то приходил, кто-то уходил.
— Что, был там? — слышался часто повторяющийся вопрос, и обязательно испуганным полушёпотом.
— Нет, не могу. Не могу. Да и… там же мать его, представляю, как посмотрит, или ещё набросится…
Меня усадили за стол.
— Водки? — приподнял бутылку похожий на японца гитарист Юха.
— Вина лучше… пока.
Почему-то страшно было пить, казалось, что рюмки хватит, чтобы стать совсем пьяным…
Юха налил портвейна, я беру стакан. Знаю, чувствую, что нужно что-то сказать, но слов совсем нет. Точнее — любые слова сейчас будут не теми… Вздыхаю и глотаю терпкую сладкую жидкость….
