Ничего. Только фоновый шум: Армандо говорил, что он меня любит, что я его возбуждаю, что он хочет всегда быть со мной. Его голос звучал как фоновый шум. Во мне от этого ничего не вздрагивало. И сейчас не вздрагивает. Он был как антидот, заглушал и страдания, и счастье.
Когда отпуск кончился, Армандо вернулся к жене. Я почувствовала облегчение: теперь можно было опять дремать, никто не мешал. По-настоящему мы живем в полудреме. Это известно. Все остальное время мы только и делаем, что мечтаем вернуться в блаженное оцепенение.
Армандо исчез, зато появился Саверио. Очкарик. Мой четвертый парень. Его я почти не помню.
Впрочем, я не собираюсь перечислять всех девятерых. Не собираюсь вести себя как другие женщины: самоутверждаться через любовные истории с мужчинами.
Не потому, что я феминистка, а потому, что на самом деле мужчины мало меня интересуют, они меня ни капли не изменили. Это они меня бросали, а я, как человек равнодушный, всегда только вздыхала с облегчением. Одной обузой меньше, – думала я. Как если бы мне предстояло отправиться в банк, а тут звонит кассир и говорит, что все уже сделали, приходить не нужно. Как-то так.
Не думайте только, что мне хорошо с самой собой. Я просто живу. Предпочитаю не создавать лишних проблем.
Сцен ревности я вообще не понимаю. По-моему, это пустая трата времени. Безо всякого смысла. Мужчинам ревность нужна, она помогает им выполнять тяжелую задачу – самоутверждаться. Придает сил их вечно хромающему, растерянному эго. Ты для них как спарринг-партнер. На тебе они оттачивают свое тщеславие. Для этого мужчинам и нужны женщины. А мне ревнивцы не нужны. Вечно разыгрывают один и тот же спектакль, на который я добровольно не пойду.
Когда я училась в лицее, мой первый парень, Мариано Лекка, был одержим мыслью сколотить рок-группу. Я была хорошенькой, и он решил, что я буду петь. Все согласились, что голос у меня выдающийся. По инерции я до сих пор зарабатываю на жизнь голосом, который тогда казался им выдающимся.
Но я никогда не мечтала стать Миной[8] или политически ангажированной певицей – из тех, что кладут микрофон на стул и хриплым, прокуренным голосом принимаются разглагольствовать о том, какое безобразие творит правительство и как Европа не справляется с миграцией. Такие певицы уверены: они одни знают, что делать. Меня так и подмывает спросить: может, бросите сцену и начнете воплощать в жизнь то, о чем говорите?
Поэтому интервью с артистами и певцами, которые я не без мазохизма читаю с завидной регулярностью, такие скучные, глупые и пустые. Все наперебой спешат высказать свое мнение. Но мнение ничего не меняет. Никто не прислушивается к вашему мнению. Важны только приказы, которые полагается выполнять.
То, что происходит сейчас, не имеет значения. Завтра это “сейчас” станет прошлым.
Что за дурак Мариано Лекка! Он ведь и правда любил музыку. Человеку, у которого, как у него, есть страсть, можно только позавидовать. А он на самом деле любил музыку. Но его отец не любил. Мариано послушался и пошел работать в отцовский магазин. Иногда, когда я возвращаюсь в родной городок, я встречаю Мариано на главной улице. Он облысел, везет коляску с детьми, у жены вечно рассеянный, отсутствующий, странный вид. Мариано издалека грустно здоровается со мной, и я вижу, что он безнадежно несчастный человек.
Раньше он был полон жизни. Теперь полон смерти.
Как и он, я тоже слушала и слушаю песни. Но мне они скрашивали одиночество. А ему нравились. Его трогали слова и аккорды. Вот в чем огромная разница. Он любил.
А я – нет.
Теперь – бесчувственный – он прогуливается по главной улице. Он больше не любит. И я не люблю. Но я и раньше не любила. В этом беда.
Так продолжалось, пока я не встретила своего девятого мужчину. Пеппино Валлетта, семьдесят лет, певец в пиано-баре “Твенти”. Знаю, что назвать его девятым мужчиной – большая натяжка. На самом деле я только поцеловала его однажды в уголок рта. И все.
Но я влюбилась. Просто голову потеряла. Прошло тридцать восемь лет, и я вышла из ступора полудремы, инерции, бесчувствия, апатии, отсутствия интереса к другим.
