Аня Берестецкая
НЕ ПОНАПРАСНУ СЛУЖИМ
Не так давно, зимой этого года, я купила двухтомник Л.К. Чуковской, где, к радости своей, обнаружила три ранее нечитанные мной произведения. Это странно, необычно и замечательно, что, вопреки несчастливым традициям нашей культуры, есть люди, которые заботятся о ее наследии, а по большому счету, - о читателях, о литературе. Мне всегда казалось, что любой труд, не только писательский, но составительский, издательский, редакторский, связанный, так или иначе, с литературой, нуждается в отклике. Он одновременно, и благодарность за уже сделанное, и призыв к дальнейшей работе. Для того, чтобы хор отозвавшихся голосов был слышнее и разнообразнее, я решила к нему присоединиться, обобщив свои размышления и сделав их гласными.
НЕ ТОЛЬКО ОБ ОТСУТСТВИИ БРОНШТЕЙНА
"Тридцать седьмой еще не наступил - он еще только вот-вот наступит. А я хочу еще немного подышать воздухом кануна..." - так начинается одна из глав книги Л.К. Чуковской "Прочерк", впервые напечатанной в двухтомнике, выпущенном издательством "Арт-Флекс".
Действительно, эта книга расколота тридцать седьмым на две части, на "до" и "после", так же, как им расколота жизнь ее автора. Глубокое личное горе гибель мужа, талантливого физика Матвея Петровича Бронштейна, навсегда оборвало счастливую полосу жизни Л.К. Чуковской, и ... сделало ее писателем, так как в русской литературе, а, вернее, в русской жизни именно горе требует осмысления и воплощения в слове. "...Не только мое состояние представлялось мне новым, но действительность и вправду являла собой новизну. И приводила меня в то состояние, ни пребывать в котором, ни выйти из которого без опоры на слово я не могла".
Как и другие произведения Чуковской ("Софья Петровна", "Спуск под воду"), "Прочерк" осязаемо воссоздает атмосферу тех страшных лет - безнадежности, бессилия, безысходности, снова возвращает читателя к уже забываемой, но так и не постигнутой трагедии нашей страны. Между тем, "Прочерк" - повесть автобиографическая, как всякая жизнь, она пестра и сбивчива. Именно поэтому в ней наряду с трагедией, Л. К. Чуковская позволила себе вспомнить о ее кануне, вместившем жизнь, еще не изувеченную насилием. Эта жизнь, обобщенная на страницах книги в короткое воспоминание - соответственно месту в судьбе автора, - позволила нам, читателям, узнать Л.К. с непривычной стороны. Для понимания творчества писателя необходимо знать его биографию - это факт, давно известная, порядком избитая истина. Для понимания творчества Чуковской мало знать ее судьбу - нужно знать грани ее личности, различные ипостаси.
Проза Чуковской - удивительно цельная монопроза, чуждая внутренней полифонии. Ничто в ее произведениях не существует вне ее "Я", ни события, ни время, ни люди, - все существует в преломлении ее личности. Ее образ делится в литературе не только на автора и героиню, но на "виршеписца" и "поэму". "Я" Чуковской - не просто субъективное "я" мемуариста или хроникера эпохи, оно стало объективной частью художественной литературы и зажило жизнью произведения. Субъективизм, в котором часто упрекают Л.К., не недостаток, а черта ее прозы, причем черта абсолютно уникальная. Благодаря ей возникает та особая, эмоциональная атмосфера близости с читателем, какая бывает порой в разговорах давно знакомых людей, привыкших друг друга понимать. Ее слово устремлено к диалогу, к отзыву читателя.
Есть и еще одна, быть может, не менее важная причина радоваться неожиданному облику Л.К., появившемуся в "Прочерке". Подвижница, правозащитница - уважительные слова, которыми часто характеризуют Л.К., играют с ней злую шутку, гибельно обволакивая писательское имя отнюдь не литературными ассоциациями. "Не знаю. Может быть, мне кажется, что ее так и не узнали, не расслышали те, кому - через себя - она еще могла бы помочь?" грустно спросил Павел Крючков в одной из самых вдумчивых, лиричных статей об Л.К., из тех, что мне доводилось читать ("Владелица луча"). Отчасти он прав в своей печали. Стереотип, созданный без злобы, любящими людьми, до сих пор заслоняет художественную прозу Л. Чуковской, смещает акценты в восприятии ее творчества.
