Прошу позвать её – Ядвигу Кокину. Кстати, она латышка, из Риги.
Дежурный куда-то звонит, говорит мне дружелюбно:
– Сейчас она выйдет. А это ваша родственница?
Почему он так решил? А… голубые глаза. А так, вроде, ничего общего, по-моему. Только глаза. Ведь у меня тоже есть немного «прибалтийской» крови – чуть-чуть эстонской, чуть-чуть польской. Меня уже не раз в жизни спрашивали: «Вы не из Прибалтики?» – и приходилось отвечать: «К сожалению, нет. Даже никогда не была там». И в этот раз я ответила с сожалением:
– Нет, не родственница.
– А кто? – не унимался он.
– Подруга.
Почему я так сказала? Потому, что так чувствовала. Ещё с прошлого лета, когда звонила иногда Моему Клоуну, а трубку брала она. Но знакомы мы не были. Просто я знала, что это – она, «девчонка, которая умеет летать». Так называл её он. Но в то лето она не летала, а лежала, скованная гипсом, а он и его мама за ней ухаживали… и телефон стоял у её кровати… Он называл её очень светло – «Яся»… – ясная, светлая… Первый раз я увидела её на похоронах, когда она стояла рядом с его мамой… и я догадалась, что это она – Яся, девчонка, которая умеет летать…
– Хорошо работает ваша подруга, – говорит дежурный с улыбкой. – Восстановиться после таких тяжёлых травм, какие у неё были, и опять летать – не каждый сможет. Да вы проходите, посидите в вестибюле.
Сижу. Хожу. Жду… Жду долго… Или мне кажется, что долго? Её всё нет. Меня охватывает смятение: Господи, зачем я пришла сюда? Что я скажу этой женщине? Что она скажет мне? И что я, вообще, хочу от неё услышать? А если она скажет… «Зачем вы пришли ко мне? зачем мне ваши стихи? мне и так больно, а вы ещё посыпаете солью раны…» Может она так сказать мне? Может она увидеть во мне соперницу? Может она испытать ревность?… Наверное, может.
Хотя… кого и к кому теперь ревновать? и за кого соперничать?… А за память соперничать невозможно. У каждого она – своя. Своё побережье памяти… И чем больше нас – тех, кто его помнит – тем ему лучше. Наверное… Если вообще наши чувства и переживания его как-то касаются – в его далёком далеке… В его невозможном далеке…
Видит ли он нас? слышит ли он нас? значим ли мы для него хоть что-то – мы, оставшиеся на этой грустной и пустой земле… Бесконечно грустной и пустой без него…
Ну, тогда повернусь и уйду, если она что-то такое скажет, что-то болезненное для меня.
Боже мой, идёт!… Высокая, стремительная, гибкая, как кошка, как пантера – в своём чёрном трико. А глаза не просто голубые – синие, пронзительные…
– Здравствуйте, – говорю охрипшим от долгого ожидания голосом.
– Здравствуйте, – говорит она, удивляясь.
– Это – вам, – говорю я и протягиваю ей целую гору страниц.
– Мне?… – удивляется она ещё больше.
– Да. Это стихи о Лёне. Кроме вас, я думаю, их никто не поймёт. Поэтому я принесла их вам.
Она смотрит на первую страницу… как будто что-то вспоминая… И вдруг говорит тепло, с мягкой улыбкой:
– Мне знакомо ваше имя. Лёня показывал мне ваши стихи. Я прочту, конечно. Сегодня же прочту. А сейчас, извините, мне надо готовиться к выходу, я участвую в парад-алле… До свидания. Заходите ещё.
– Когда?
– Когда вам будет удобно.
* * *
На творческом семинаре в Литинституте.
– Ну, прочтите нам что-нибудь, – говорит Евгений Долматовский, руководитель нашего семинара. – Вы так долго отсутствовали. Ну-с, чем вы нас порадуете?
Мне трудно читать свои новые стихи вслух. Потому что ком подступает к горлу… и я начинаю жутко волноваться, и голос начинает рваться… голос последнее время плохо меня слушается. Но я попробую… попробую справиться.
* * *
Как быть должно – пусть будет так,
Уж если я на жизнь решилась…
Друзья ли, молодости сила
Внушили мне? Но этот шаг
Я всё же предпочла – тому,
Чтоб следом за тобою – тенью…
Но я туда проникну пеньем,
В пласты земли – в покоя тьму…
Не зарекаюсь. Может быть,
Не скоро – но вполне возможно:
Влюбляться буду…
Но любить –
Всей мукой, всей тоской, всей кожей?…
– Так… понятно. А ещё что-нибудь?
* * *
Безлунная и беззвёздная ночь.
За парапетом набережной
земля обрывается –
безликая тьма…
И в ней
ворочается и вздыхает
что-то невидимое – но огромное,
