– Она не проснулась к ужину, – негромко переговаривались служанки. В голосах прорезался страх. – Что с ней? Заболела? Чем? Это заразно? Мы тоже заболеем?
– Вон отсюда, – нашли о чем переживать, курицы. – Холодной воды, да побольше! И носа сюда не совать!
– Ну вот, началось, – я даже не заметил, что над склоненной головой навис встревоженный Барлу. – Сильные чувства! – он смотрел на меня, как палач на приговоренного. – Эти ваши сильные чувства… Нужно срочно уходить! Позвольте вызвать носильщиков из наших.
Не просил. Требовал.
Я согласно кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Только погрузил простыню в ледяную воду – таз появился как по волшебству – и осторожно завернул в нее Сариссу. Надеюсь, немного собьет жар и не даст телу сгореть. Сейчас от меня ничего не зависело. Да и зависело ли хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь?
Они ушли по радужному мосту, один конец которого спустился в тупичок за воротами дома, а другой потерялся в облаках. Четверо рослых парней бережно подхватили на плечи паланкин, несли осторожно, почти не качая, словно боялись сломать хрупкую драгоценность, сокрытую внутри. Барлу, подхватив как перышко тяжелые баулы с вещами, замыкал процессию. Ушли не оглядываясь.
Я вернулся в комнаты. Вечер вступал в свои права. Дом был пуст, несмотря на суету служанок, встревоженно шушукающихся по углам. Разогнать их надо бы, только мешаются под ногами. Жили ведь раньше без них? Мне было все равно, какую сплетню разнесут они по кварталу. Мысли текли тягуче, дробясь и сдваиваясь, как эхо в ущелье, пальцы механически перебирали бахрому шарфика, забытого Сариссой в моем кабинете. Не помню, как оказался и долго ли сидел на кухне, бездумно созерцая ночную тьму, заливающую черной тушью очертания предметов и мебели.
– Как ты? – наставник со скрежетом подвинул к столу любимое кресло из массива кедра.
На каменной подставке успокаивающе захлюпал кипящий чайник. Непрезентабельные, но такие родные чашки выставлены на стол, на блюдо выложены тонкие ломтики бастурмы.
– Нормально, – со мной-то что может случиться?
– Угу-угу, – склонил голову на бок, как филин. – Завтра…
Грохот заглушил продолжение фразы. Грохот и пыль, засыпавшая нас, чайник и блюдо. И стол. И пол… Рухнула стена, по которой в неведомую даль уходила процессия змей-оборотней, а княжна Хэбиюки тискала щенка чичихуа и махала кружевным платочком.
Ушли. Ушли навсегда.
– Вот и нить оборвалась… Нить Судьбы, которую ты неосмотрительно привязал к себе, – Учитель Доо смахнул рукавом известковую пыль с лица. – Значит, все, что нужно было исполнить – исполнено.
А ночью во сне я шел по радужному мосту, держа руку на холке хранителя Сию. Шел, оскальзываясь и спотыкаясь, раздвигал облака, пока не утыкался в мощную стену, подпирающую небо. Ни обойти, ни перепрыгнуть. Чувствовал на себе тяжелый взгляд нечеловеческих глаз, но стряхивал его с плеч и ждал… Ждал, когда расступятся стены.
Ночь за ночью я шел к стене по радужному мосту. Карабкался на стену, обламывая ногти. Падал вниз. Просыпался.
И снова шел по радужному мосту…
– Такое упорство достойно лучшего применения, глупец, – голос, обратившийся ко мне во сне, был тоже нечеловеческим. – Уходи, тебе нет среди нас места.
– Я не хочу быть среди вас, я хочу быть рядом с Сариссой! – хорошо, что хоть во сне можно выкрикнуть наболевшее.
– «Я хочу!» «Я хочу!» – передразнило эхо. – Как ребенок! Ничего, повзрослеешь. Оба повзрослеете. Так любить – безудержно, безоглядно, – могут лишь дети, – голос не изменился в звучании, но я почувствовал в нем намек на тепло. – Ты принес любовь в жертву жизни, так не умаляй величие жертвы. Уходи.
Словно крепкий кожаный аркан захлестнул запястье левой руки ледяной хваткой невидимых пут. Дернуло. Я потерял равновесие и рухнул вниз, в непроглядную темную бездну. Еще вчера мое сердце лежало в теплых ладонях Сариссы, как птенец в гнезде… и руки разжались. Сердце упало на холодные камни. Разбилось вдребезги. Каждый осколок корчился от боли, кричал… немота поглощала крик. Некому было собрать его снова. Боль возвела глухие стены между мною и остальными живущими. Я стоял по ту сторону бытия, ибо разорванный мир, мир без нее казался насмешкой над существованием. Так умирает надежда.
