— А вы слышите, о чем они поют? — спросил Колыбельников, подчеркнув слова «о чем».
Зубарев прислушался, опять–таки делая это так, чтобы майор видел — его желание выполняется. Круглое лицо капитана вытянулось, стало настороженным, глаза скосились вправо, ухо, обращенное к солдатам, вроде бы даже слегка шевелилось. Вдруг Зубарев перебежал к окну, обращенному к ограде, и Колыбельников услыхал его негодующий крик:
— А ну прекратить! Распелись тут, понимаешь, а за оградой женщины ходят!
Зубарев тут же снова возник в окне над головой Колыбельникова, всем видом своим спрашивая: какие еще будут указания? Колыбельников с сожалением посмотрел в его глаза: в них светилось искреннее желание, полная готовность к немедленным и самым решительным действиям. Иван Петрович не первый год знал Зубарева и недолюбливал его именно за эту вот бездумную исполнительность. Он считал, что самую крупную ошибку в жизни Зубарев совершил, выбрав профессию политработника. Капитан в свою очередь, при всей своей ревностной исполнительности, тоже имел мнение о Колыбельникове, и, как это ни странно, оно было точно таким же: он считал, что Ивану Петровичу не надо было идти в офицеры, мало в нем армейского — ни требовательности, ни краткости, ни начальственной строгости в глазах. Из всего только что происшедшего Зубарев сделал для себя один вывод: «Опять я ему на карандаш попался, обязательно на каком–нибудь совещании подденет за эти песни. Но и я молчать не стану. Пели в положенное время, по распорядку дня так и сказано: «Свободное время».
Из–за угла выходили солдаты, которые недавно сидели кружком на траве. Увидев Колыбельникова, они обходили его сторонкой. Певец был без головного убора, он опустил гитару к ноге, как оружие, и отдал честь, прошагав мимо строевым. Его красивое тонкое лицо было бесстрастно, а в глазах мелькали лукавые огоньки, внешняя натянутость была явно напускной.
У сержанта Дементьева голубые глаза бегали настороженно и виновато. Он хотел прошмыгнуть мимо замполита вместе с другими солдатами, но Колыбельников окликнул его:
— Товарищ Дементьев!
Сержант тут же одернул куртку, расправил складки под ремнем и с готовностью предстал перед замполитом:
— Слушаю вас, товарищ майор.
— Я шел к вам в роту, товарищ Дементьев, хотел о предстоящих учениях поговорить.
— Я готов, товарищ майор. Здесь будете говорить или в канцелярии?
— Пойдемте в роту, — сказал Колыбельников, желая поскорее уйти с этого места и избавиться от Зубарева, которого все еще видел в окне у себя над головой.
В ротной канцелярии, не садясь к столу, глядя в упор на комсорга, сразу же, как только закрылась дверь, майор спросил:
— Это что же у вас в роте происходит, товарищ Дементьев?
Сержант понял: сейчас ему влетит, замполит будет шуметь, ругать, может быть, даже накажет; Дементьев был готов к этому и, поскольку в оправдание говорить нечего, решил слушать молча, может, обойдется: пошумит, отчитает, прикажет прекратить песенки, на том и кончится эта неприятность. Однако замполит понял его состояние:
— Отмолчаться хотите? Не выйдет. Будете отвечать, и не только мне, а на бюро! Вместо того чтобы вести за собой молодежь, вы плететесь в хвосте, спокойно слушаете похабщину. Не понимаю, почему вы так себя ведете?
Колыбельников действительно не понимал поведения комсорга. Когда выдвигали Дементьева комсоргом роты, он казался достойным: окончил техникум, работал на заводе, был до призыва в армию хорошим общественником, ездил со студенческими комсомольскими отрядами на целину и на большие стройки. И вдруг такая беспринципность!
А Дементьев подумал: «Зачем я буду молчать? Что мне скрывать? Ничего особенного я не сделал, ни в чем не провинился. Мы первые, что ли, поем эти песенки?» И он решил постоять за себя.
— А что такого особенного я сделал, товарищ майор?
Ивана Петровича поразила беспечность Дементьева.
— Правда не понимаете или вид делаете?
— Все я понимаю и ничего страшного в этом не вижу! — решительно заявил комсорг. — Такие песни не мы одни поем.
— Какие песни и кто их поет? — подчеркивая слова «какие» и «кто», спросил замполит.
