— Ну как ты здесь? Нормально? Ребята тебе привет шлют. Если крови надо, будет кровь!
— Ничего не надо! Царапина! Я хоть сейчас на занятия.
— Ишь, понравилось в героях ходить! Вчера в боевом строю остался, сегодня на занятия пошел!
— Да я не думал ни о каком геройстве ни тогда, ни сейчас.
— Скромность героя украшает! Но ты отлежись. Храп отрабатывай. Слыхал, как о тебе по радио передавали? Гремит наша пятая рота. Капитан Пронякин кум королю ходит!
— Писем из дому нет?
— Не было. Будет — принесу. Я вечерком, после занятий, приду к тебе. У нас сегодня весь день противохимическая защита, в спецгородок поедем. Что передать ребятам? Официально спрашиваю, как комсорг, использую в политработе.
Голубев выкатил грудь, встал в позу этакого силача добра молодца и сказал, как с трибуны:
— Желаю успехов в боевой подготовке! — и помахал рукой, будто перед ним стояли те, к кому он обращался.
— Прекрасные слова! — поддержал его шутку Дементьев.
— И главное — сам придумал!
— Ну, ты раненый, большего от тебя и ожидать нельзя!
— Я же не в голову раненный.
Чуть не сорвалось у Дементьева с языка: «И в голову тоже!», но вовремя спохватился, прямо на лету перехватил эти слова. Но взглядом обожгли друг друга. Юрий уловил, что комсорг мог это сказать. И вообще, в суетливой торопливости Дементьева почувствовал Юрий скрытое намерение сержанта обойти даже короткий серьезный разговор, будто никаких проблем и не было, служба шла и идет нормально.
— Ну мне пора! Чтоб не опоздать на построение. Давай кантуйся за нас всех. Дадут нам сегодня жизни, в прорезиненных балахонах на жаре, представляешь? Ну, привет! — Дементьев шагнул за дверь.
Юрий видел в окно, как он, крепкий, коренастый, бежал через двор к расположению роты, бежал легко, красиво. Голубев, глядя на него, подумал: «Кряжистый, как лесоруб, а летит, как танцор».
После ухода Дементьева Юрий попросил у фельдшера бумаги и конверт, написал домой письмо и не без гордости, хоть и облекал все это в шутливые слова, сообщил, что теперь он настоящий солдат — потому что ранен хоть и в учебном бою, но рана совсем не учебная!
Вечером пришел навестить майор Колыбельников. Голубев поднялся с кровати: он лежал поверх одеяла в больничной пижаме.
— Не вставайте! — пытался остановить его Иван Петрович, вытягивая вперед руки.
— Належался, уже надоело, товарищ майор.
— Врач говорит, все будет хорошо.
— Я чувствую себя нормально.
— Вот и прекрасно.
Юрий ловил взгляд майора. Хотелось понять, только ли затем, чтобы узнать о его состоянии, пришел замполит. Будет ли продолжение прежних разговоров? Очень хотелось спросить, зачем майор сделал из него героя. Его придумка, Юрий отлично сознавал это. Но майор, как и Дементьев, вроде бы немножко лукавил, не встречал взгляд Голубева и, видно, хотел ограничиться обычным разговором, которые ведут с больными, не желая их волновать и беспокоить.
Убедившись, что Колыбельников о серьезном сегодня не заговорит, Юрий спросил сам:
— Товарищ майор, зачем вы все это сделали?
Колыбельников не стал уклоняться, делать вид, что он не понимает, о чем идет речь.
— Так надо было, Юра. Прежде всего для тебя. Я хотел тебе помочь. И помог. Но благородный поступок ты совершил сам. Не сомневайся. Я только тебе подсказал. А все остальное, необходимое для мужественного поступка, ты нашел в себе. И я очень рад этому.
— Недавно вы были обо мне другого мнения.
— Да, было в тебе такое, что мне не нравилось. Оно тебя портило, обедняло. Ты гораздо лучше, чем старался выглядеть. Какой–то туман застилал тебе глаза.
— Я и сейчас не могу в себе разобраться, а вы вот уже во мне все поняли.
— Ты ошибаешься, многое и мне еще неясно. — Майор помолчал и задумчиво добавил: — Но главное я понял.
— Расскажите, пожалуйста! — горячо попросил Юра.
Колыбельникова радовал этот разговор, даже не сам разговор, а то, как Голубев себя вел. Он теперь был не прежний — сам себе на уме, сомневающийся, ироничный; теперь он явно делал шаг навстречу замполиту.
— Как бы тебе, Юра, разъяснить это понагляднее!.. Жизнь человека можно сравнить, например, с листом бумаги, где записаны не только все видимые его поступки, но нанесена еще и тайнопись. Пока этот скрытый смысл не проявлен, все в человеке кажется понятным, простым, очевидным. Но в каких–то принципиальных поступках, как в реактивах, тайнопись проявляется и становится видной между строк, на полях, вдоль и поперек прежде написанного текста. Всего этого так много, что простота и понятность пропадают. Вот эта сложность и составляет личность, определяет характер человека. Абсолютно понятных окружающим и самим себе людей нет. И это естественно — человек в постоянном развитии. Хорошо, четко ложатся все — и тайные, и явные — строки жизни у людей с крепким стержнем. Вкривь и вкось — у людей с шаткими убеждениями и слабой волей.
