Солдаты быстро продвигались вперед, они с разбегу перепрыгивали через траншеи, смело выдвигались навстречу танкам и метали в них гранаты. Наступательный порыв был мощный, рота действовала умело.
Дергачев обратился к Колыбельникову:
— Разрешите на секунду бинокль.
Иван Петрович дал ему бинокль и ощутил запах одеколона, которым повеяло от руки майора. Стараясь не думать о соседе, Колыбельников стал, глядя на поле боя, размышлять о своем: «Здесь вот солдаты смело идут на сближение с танком. Но это ведь учебный бой, нет реальной опасности, нагрузки на психику: каждый знает, что все это «понарошку». А что будет, когда навстречу пойдут не фанерные, а настоящие танки? Может быть, тогда у некоторых вместо чувства долга, сознания ответственности сработают осевшие в памяти слова из стихов и песенок о «сладкой жизни», всплывет подтекст и шевельнется чувство сомнения: «А стоит ли подвергать себя опасности? В жизни так много удовольствий! Зачем лезть на танк? Можно переждать в воронке, пока он пройдет. Почему именно я должен вступать в единоборство?..»
Дергачев возвратил бинокль, солидно произнес:
— Танки оторвались. Отстает пехота.
Полковник Прохоров, зная отношение Колыбельникова к майору — как–то говорили об этом, — посмотрел на замполита, повел бровью. Колыбельников понял его: «Не перечь, Иван Петрович, этому юнцу, не обостряй взаимоотношения с представителем вышестоящего штаба».
Замполит все же хотел возразить, но вдруг без бинокля увидел, как в боевом порядке наступающих произошло замешательство. В самом центре роты движение застопорилось. Зеленые фигурки солдат стали сбегаться к одной точке. Взлетела красная ракета посредника — сигнал прекращения огня.
Прохоров и Колыбельников побежали к месту происшествия. Когда солдаты расступились, давая им дорогу, замполит увидел на земле солдата с бледным лицом. Плечо и земля около него были в крови. Молоденький врач — старший лейтенант — уже разрезал на солдате одежду и перевязывал рану. Это, наверное, был первый настоящий раненый в практике молодого врача, он волновался, руки, в которых держал бинт, немного дрожали. Увидев замполита, медик сказал:
— Нужно срочно машину.
— Рана опасна? — спросил замполит.
— Нет, в мягкую ткань плеча. Деформированная пуля. Рикошет. Ее было видно в ране. Я вынул. Вот она. — Старший лейтенант показал расплющенную пулю и, видно, только сейчас сам из своих слов понял, что ведет себя не совсем правильно, — нечего так волноваться при столь неопасном ранении.
Услыхав слова медика, раненый стал подниматься. «Это же Голубев!» — узнал замполит. Происшествие на учении с боевой стрельбой само по себе очень неприятно. Но то, что ЧП произошло с Голубевым, «неблагополучным» солдатом, еще больше осложняло дело. Колыбельников сразу же понял, что ему грозит неприятность.
Но сейчас было не до этого. Иван Петрович просто заботливо спросил:
— Как ты себя чувствуешь, Юра?
В Голубеве в эти минуты происходила напряженная внутренняя борьба. Сначала он не понял, что произошло: что–то тяжелое, горячее ударило в плечо и сбило с ног. Потом, ощутив боль, почувствовав, как по боку потекло что–то теплое, и увидев на куртке расползающееся красное пятно, Юра сразу обмяк и растерялся. В первую секунду после удара он хотел вскочить, но, поняв, что ранен, может быть, даже сейчас умрет, сразу же потерял силы и обреченно подумал: «Ну все, хана, сейчас истеку кровью».
Потом Голубев услышал, как замполит с досадой сказал растерявшемуся врачу:
— На фронте с более тяжелыми ранениями в строю оставались.
Юрий понял эти слова по–своему: «Значит, будь кто–то другой на моем месте, он в строю остался бы, а Голубев, по–вашему, такой морально неустойчивый, что и ждать от него нечего? А вот возьму и останусь, товарищ замполит! Преподнесу вам пилюлю — инфантильный молодой человек, который пел песенки с подтекстом, возьмет и останется на поле боя! Что вы на это скажете, товарищ комиссар?»
Голубев отстранил руку врача и стал подниматься.
— Я тоже останусь! — глухо сказал он.
Врач пытался удержать его:
— Лежите, сейчас подойдет машина.
Полковник Прохоров решительно шагнул к доктору:
