В ее словах была угроза, а может быть, сомнение, — он не знал. Но он сумеет с этим справиться. Ему казалось, что теперь он преодолеет любое препятствие. Они были слишком щедры, они так не жалели себя, что едва ли споткнутся на каком-нибудь маленьком разногласии.
Скотт услышал гудок ее «шевроле».
— Скотти! — позвала она негромко, зная, что он все равно ее услышит.
Он надвинул фуражку, надвинул ее по своей всегдашней манере низко, как средневековый шлем, спустился по лестнице, прошел по дорожкам сада под молодыми манговыми деревьями. У ворот он уже мог разглядеть очертания фигуры в машине, но еще не видел лица. Да ему и не нужно было его видеть; он издали чувствовал ее уверенность в своей правоте.
Скотт вышел из ворот и на широком тротуаре перед собой увидел какую-то тень. Он почувствовал, что кто-то его ждет, и повернул голову. И сразу, в темноте, понял, что сейчас в него выстрелят. Это был молчаливый лейтенант Хаким, который еще верил, что все решает пуля.
— Ах ты, полицейское отродье! — с ненавистью прошипел Хаким по-английски и выстрелил, держа тяжелый люгер в правой руке и поддерживая ее тонкой кистью левой. — Вот тебе, англичанин! Вот вам всем! Всем англичанам! Всем англичанам!
Все пули вошли Скотту в грудь, и только последняя — в руку, которой он хотел заслониться, приговаривая:
— Нет, Хаким! Не я! Не я!
Но сказал он это слишком поздно.
Скотт не слышал, как гулко отдается звук выстрелов во тьме; не видел промелькнувшей тени человека, которого едва знал; не разобрал, что кричит женщина; не понял, отчего такая боль во всем его большом теле, — он ничего больше не видел, не чувствовал и не понимал. Все, что ему осталось, — было молчание, долгое, слепое молчание, такое долгое, что в этом молчании, казалось, прошла вся его жизнь. А в тот самый миг, когда он прервал это молчание, оно решало: жить ему или умереть.
