— Напротив, напротив… Говорите, пожалуйста! Я слушаю с глубоким вниманием! — ответил Рачеев.
— Да уж вы дослушайте… Я теперь в ударе, я разошлась!..
И она опять, скрестив на груди руки, стала ходить по комнате.
— Павел Петрович принял меня, как друга. Говорю прямо, что у него я нашла истинное утешение. Да, говорю это прямо, несмотря на то, что он так поступил со мной потом… Павел Петрович… Ах, да что такое вы все — мужчины! Женщина вам нужна, конечно. Без нее вы не можете обойтись… И вы готовы даже приносить ей жертвы. Но если представляется случай отделаться от нее, вы всегда готовы, потому что найдется другая — поновее и посвежее… Павел Петрович… Что такое Павел Петрович? Хороший он был человек или нет, почем я знаю? Он был красив, говорил мне о своих чувствах, я увлеклась — вот и все… А со мной он поступил, как свинья. Жили мы с ним ничего, хорошо… Средства у него были небольшие, но на все хватало. У него было там каких-то семь тысяч, ну, их на год достало. Жили мы, как муж и жена. Он так и представлял меня в обществе: моя жена! Детей у нас не было… То есть мог бы быть ребенок, но… я, разумеется, до этого не допустила и вовремя приняла меры. К чему? Какая его будет судьба? Ведь Антон Макарыч не признал бы его… А в это время он совсем уже подлецом сделался и «Заветному слову», которое сам прежде презирал, продался… Но семь тысяч пришли к концу. Павел Петрович взял место и уехал в провинцию, а меня оставил на бобах… Вот когда я и постигла, что все мужчины — свиньи, да и все люди — тоже свиньи. Знал же Антон Макарыч, что Павел Петрович меня бросил, что я осталась ни с чем, а разве он подумал мне предложить сойтись с ним? Конечно, я сама ни за что первая не завела бы речи, но он… Он мужчина, он мог бы, кажется… Я бы могла еще сделаться хорошей женой… Да куда-а! Он бранил и поносил меня на всех перекрестках… Что мне было делать? Поверите ли, что я перепиской занималась, вот до чего я дошла… Наконец, придумала поступить на зубоврачебные курсы. Ну, научилась, получила диплом, открыла кабинет… Да что в этом толку? Практики никакой нет! Обстановка нужна, реклама, а где я возьму денег? Уж я меняла квартиры: жила на Вознесенском, переехала на Петербургскую, потом в Коломну, на Васильевский и вот теперь на Песках… Э, да нигде никто не идет. Практика самая жалкая, даже на обед не хватает; видите, как я говорю вам откровенно. Ухаживателей у меня довольно. Вот Матрешкин, видели? Все конфеты носит, думает… Н-да… Но как бы не так! А Мамурин, скотина, так тот прямо предлагает: я, говорит, Зоя Федоровна, полтораста рублей в месяц готов выдавать! А? Как вам это понравится? Да, это вы тогда правду сказали: он циник, этот Мамурин! Только я до этого еще не дошла! Чтобы так прямо и откровенно говорить — какое свинство!
— Однако ж вы позволяете говорить это и продолжаете принимать его, даже, как я заметил предпочтительно перед другими! — промолвил Рачеев.
— Да ведь все они одинаковы, все свиньи, а он по крайней мере расположен ко мне и оказывает услуги… Да не в этом дело, а вот в чем. Я к вам с просьбой, Дмитрий Петрович… Вы один только можете это сделать.
Она перестала ходить, пододвинула поближе к нему кресло и села. Голос ее, до сих пор звучавший резко, сделался мягче и тише.
— Может быть, с вашей точки зрения покажется странным, но в моем положении не до точек зрения…
Рачееву показалось, что она смущена, и ей заранее уже неловко от той просьбы, которую она собиралась высказать.
— В чем дело, Зоя Федоровна? Я постараюсь стоять на вашей точке зрения! — промолвил он.
— Да вот… вы видите мою обстановку… Какая она жалкая… Вы видите, что я бьюсь изо всех сил, чтоб остаться честной женщиной, и как мне, это трудно… Конечно, я сделала ложный шаг, но я была вынуждена… И притом я наказана!.. А Антон Макарыч зарабатывает семь тысяч в год, и он один… На что они ему?.. Вы могли бы, если бы захотели, повлиять на него, чтобы он… Выдавал мне если не половину, то… ну, хоть по две тысячи в год… с меня было бы довольно…
— Вы?.. От него?.. Возьмете?.. — с величайшим изумлением почти вскрикнул Рачеев. — Вы, Зоя Федоровна?
