Не дожидаясь полуночи - страница 7

Это мой секрет.

Тихо, стараясь не наткнуться в темноте на стеллажи, я вышла в коридор. Часы без кукушки слегка отставали, и вот сейчас стрелки сомкнулись, встречаясь второй раз за сутки. Я застыла в ожидании.

Из комнат доносилось ровное дыхание спящих и клацанье клавиатуры — брат никак не успокоится.

За окном шумели автомобили. В окнах дома напротив горел неяркий свет.

Кого я обманываю.

Тыква так и оставалась тыквой, она лежала в холодильнике, никогда не и не бывав каретой, и мама завтра приготовит с ней кашу, а Нютка будет морщиться: фу, пшенка. Веретена нет и в помине. Лягушек режет на занятиях Макс — а может быть, он это все придумал.

Рука принцессы вся в уколах от веретена, но сон никак не идет. Испуганная, обреченная на бесконечную бессонницу вместо вечного же сна, она не знает, что и делать.

Спокойно и неторопливо двигается минутная стрелка часов без кукушки, но только казалось, что движется вперед, ведь, проходя полный круг, всегда возвращалась она в исходную точку. Движение по кругу. Что было — то и есть, что есть — то и будет, и ничто не в силах это изменить.

Завтра вставать рано.

Я выключаю ночник — и моя тень сливается с теми, что отбрасывают предметы.

Так, что и не отличишь.

Тени подступали все ближе.

Когти бессильно царапали воздух, пытаясь сцапать, схватить, разодрать.

Но тени ускользали. Им, бесплотным, бояться было нечего.

Ломаясь, когти падали наземь — роговые полумесяцы, желтоватые и толстые.

— Да уж, ну и ноготочки у вас. Умаялась стричь, — говорила сиделка. — Хоть бы рукой не дергали, что за беда. Сейчас закончим, завтра будете с маникюром гостей встречать. Данюша придет, он хороший мальчик.

Хороший мальчик Данюша — а вообще, Даня, Даниил — племянник той, что лежит на кровати. Она не любит его. Она вообще никого не любит.

Даня не очень-то хорошо выговаривает букву «р» и пишет рассказы, предпочитая называть их новеллами — не потому ли, что в слове «новелла» нет ненавистной буквы? Рассказы дрянны насколько, насколько могут быть скверными сочинения подростка — и настолько же хороши. Он пишет их десятками, а написав — выбрасывает. Самое им место там, в мусорной корзине, не стать ему ни Куприным, ни Борхесом, к чему истязать тетушкин слух.

Не удалось ей — не удастся кому-то еще.

Мальчишка, думалось ей, совсем еще глуп. Он полагает — смешно подумать! — будто, закрыв глаза, мы теряем способность видеть.

Тем лучше.

Город был проклят. Что ж, бывает. Такое сплошь и рядом случается с городами, и этот исключением не был.

Никто не мог его покинуть. Даже те, кто уходил навсегда, попросту исчезали — словно бы городские стены поглощали его без остатка.

Раствориться бесследно, не оставив горстки праха или могильного холма — в этом было что-то ужасающее, непостижимое уму.

И люди боялись.

Она же была единственной, кто знал все. По крайней мере, так думали.

Никто понятия не имел, сколько ей лет… да и о том, что это женщина, знали лишь понаслышке: закутанное в балахон, скрывавшее лицо под капюшоном, это существо, казалось, не имело пола. Но его называли «она». Потому что та, что знает правду, по сути, ведьма, а ведьма — всегда женщина. Так повелось.

Ее спрашивали: город проклят? Она качала головой, и непонятно было, означает ли это «да» или «нет».

Тогда ее спрашивали: чья в этом вина?

Ведьма улыбалась.

Решили, что она и виновата. А нечего улыбаться.

У нее было девять жизней, и девять раз приходилось сжигать ее на костре. В городе шутили, что пара-тройка таких ведьм — и можно будет не запасаться дровами на зиму, это, согласитесь, экономия.

…Говорят, она хохотала, когда впервые разводили огонь.

Столп искр в последний раз вознесся к небесам.

И вороны — крылатые ведьмины кони — разлетелись как подхваченный ветром пепел.

Она горела.

Огонь пировал.

Белое становилось черным, плотное — хрупким.

— Теперь на меня посмотри! Вот так, так. Хорошо.

Модель послушно надувала губки и таращилась в объектив.

Горящую книгу девица держала на вытянутых руках — опасаясь пламени, которое сама и зажгла. Боялась, в принципе, не зря. Огню неведомы узы родства, и короткопалую, в кольцах, руку, он поглотил бы ровно с тем же аппетитом, что и тонкую бумагу.