– Возможно, в этих краях орудует банда разбойников, – предположила Ойла.
– Или, как говорит Бурдюк, местных крестьян оповестили, что сюда может нагрянуть отряд подозрительных наемников. А вдруг в той деревне нас поджидало целое войско? Такое, с которым нам лучше не связываться. И если бы эти дети вернулись, и южане погнались бы за нами, кто знает, может, нас уже не было бы в живых.
– Или мы просто взяли и ни за что ни про что убили двух невинных испуганных ребятишек, – добавила Ринар и тяжко вздохнула. – Мой отец такого не допустил бы. А я вот растерялась, и теперь они оба мертвы… А что сказали об этом полковник Шемниц и курсор Гириус?
– Я не слышал. Но раз они не ругались с Арродом, значит, они согласны с тем, что сделали его люди.
– И кригариец промолчал?
– Ну да. А что он скажет, ведь он и сам далеко не безгрешен. Не знаю, убивал ли он детей в Фенуе, но народу он там перебил немало. Вообще-то, Баррелий не любит об этом вспоминать. Но однажды, когда он был пьян, он разоткровенничался и такого порассказал… Короче говоря, это – война. А на войне всякое может произойти.
– В легионе было проще, – посетовала Ринар. – Солдаты убивают только солдат, а не детей, женщин и стариков.
– Кто тебе такое сказал? – Я пожал плечами. – Вы с отцом были в обозе и не видели, что творили эфимцы на передовой. Зато ты видела горы трофеев, которые они приносили в лагерь, и скот, который они пригоняли. И что, по-твоему, станет с детьми крестьянина, у кого отобрали все имущество и единственную корову? Переживут они зиму или умрут от голода и холода? И если умрут, чем это отличается от сегодняшнего убийства?
Ойла ничего на это не ответила, а взяла миску с кашей и вяло принялась за еду.
– Но если тебе все это противно, ты всегда можешь сбежать из отряда, – понизив голос, напомнил я ей. – Отец многому тебя научил. И если ты не будешь якшаться со всякими ублюдками и совать нос куда не надо, то не пропадешь.
– А ты? – спросила она. – Тебе самому не хочется убежать от кригарийца, который всю жизнь таскается по войнам и проливает кровь? Я же прекрасно вижу – ты совсем не такой, как он. И тебя тоже с души воротит от всех этих мерзостей.
– И куда мне бежать? – кисло усмехнулся я. – Дома у меня сегодня нет, все мое наследство украдено, а из родни осталась одна лишь сестра Каймина. Но она живет далеко отсюда – в Тандерстаде, – и ей некогда возиться со мной. Да я и сам не хочу становиться для нее обузой. И вообще, как ты себе это представляешь? Каймина сбежала в столичный бордель, чтобы начать там новую жизнь. И тут вдруг спустя несколько лет к ней на порог заявляюсь я. И радую ее известием, что теперь ей придется обо мне заботиться. Нет уж, благодарю покорно! Лучше я буду кашеваром у наемников, чем полотером или мальчиком на побегушках у проституток.
Насчет последнего я преувеличил, ибо то, чем я нынче занимался, уже стояло у меня поперек горла. Но в остальном не слукавил. Ван Бьер был отвратительным другом с уймой мерзких привычек. Но после той приснопамятной битвы в Фирбуре, где я, сам того не желая, сумел отличиться, он стал относиться ко мне иначе. То есть уже не как к назойливому малолетнему попутчику, а как к малолетнему попутчику, от которого есть кое-какая польза.
– Кашеваришь ты, конечно, так себе. Но зато умеешь кое-что получше – читать и писать, – заметила Ойла. Она не спрашивала, где я постигал эту науку. Еще в «Вентуме» я наврал всем в три короба, что мне доводилось служить пажом у одного эфимского вельможи, при дворе коего меня и обучили грамоте. – Ты можешь податься в ученики к какому-нибудь счетоводу или аптекарю. А, может, даже в семинарию Капитула. Тебе не хочется быть курсором, носить блитц-жезл и быть уважаемым всеми человеком?
Мне хотелось без обиняков высказать ей все, что я думаю о лишивших меня наследства курсорах и о Капитуле Громовержца, но я сдержался. Потому что это сразу породит вопросы, отчего я на них так зол. И мне надо будет изобретать новое вранье, поскольку я не мог сказать Ойле правду.
– Терпеть не могу выбривать себе макушку, наряжаться в смешную одежду и петь гимны, – ответил я. – Да и кто будет нянчиться с кригарийцем и его больной ногой, если я сбегу? За ним же глаз да глаз нужен. Он без меня или с голодухи помрет, или сопьется от тоски. Ума не приложу, как он раньше без моего присмотра обходился!
