— Ну, Нина, подумай, сколько же будет семнадцать плюс восемь?
Нина смотрит растерянно, потом глаза ее наполняются слезами.
— Мы же не виноваты, — говорит она.
Наш грузовик, пофыркивая газолином, бежал по шоссе. Шофер Ахмет первым заметил на краю поля, у дороги, медленно двигавшуюся темную фигурку мальчика.
— Остановимся, что ли? — спросил Ахмет. — Спешить некуда, все равно помирать.
Это была его любимая присказка. Он затормозил, и мы подождали, пока к нам приблизился мальчик лет восьми, оборванный, чумазый.
— Подсадить? — предложил Ахмет. — Залезай в кузов.
— Я не гриб — в кузов лезть, пешком дойду, — буркнул мальчик.
— Смотри, на немцев напорешься. Отец, мать есть?
— Отец? Откуда ему взяться?
— А мамка где? Убили?
— Угнали. Всю деревню угнали. Мы с бабушкой в лес за вениками… А вернулись — никого нет, одни немцы да мы двое.
— А бабушка где?
— Отвоевалась. Померла. У меня еще баба Варвара есть.
— Ну, давай садись, довезем до бабы Варвары.
— Я без Дашки не могу.
— Сестренка, что ли? Мальчик насмешливо хмыкнул:
— Какая тебе сестренка! Собака. С утра ее черти носят. Мы с ней пешком дойдем… Ты мне закурить дай…
Доставая папиросу, Ахмет вздохнул: — Закуривай. Все равно помирать.
_____
Несмотря на горе, упавшее на детские плечи, ребята многое заметили, запомнили. Метко и насмешливо они описывают гитлеровскую армию.
— У нас — беда, немцы нас в яму загнали, мы сидим плачем, а как высунемся, посмотрим на часового — со смеха умираем. Он в тети Машиных ботинках на каблуках, на ногах у него надеты рукава от папиного тулупа. А на голове — Петькины штаны. Ему холодно, он все время вприпрыжку скачет.
Маленький мальчик говорит уверенно:
— Фашисты все рыжие и все в бабьей одежде.
—
…Для меня неожиданно, что так близко от смерти люди охотно шутят. Поводом для шуток оказалась и я. Мне необходимо было встретиться с несколькими бойцами для очерка «Солдаты и дети». Командира части, от которого зависела наша встреча, на месте не оказалось.
— Ушел на передовую.
— А редактор газеты?
— Ушел на передовую.
Здесь «ушел на передовую» звучит так же, как в Москве «ушел на работу».
Когда командир, невысокий, лобастый, вернулся, он пообещал наутро собрать бойцов. На мою просьбу разрешить мне пойти на передовую он сказал:
— Подождем, пока будет затишье, тогда пойдете. Ночевала я вместе с двумя усталыми медсестрами в палатке, в лесу. Обе они молниеносно заснули. Стала засыпать и я. Вдруг — невероятный грохот. Словно все рушится и обваливается — и земля, и небо, и вся вселенная. Я села на свою койку, посмотрела на девушек — спят как убитые. Сравнение показалось мне страшным в такой обстановке.
Одна из девушек, укрывшись с головой, пробормотала спросонок:
— Нельзя сидеть… Ложитесь. Наша «катюша» бьет.
Сидя на койке, я вспоминала, как в осажденном Мадриде Всеволод Вишневский учил меня отличать трехдюймовые от пятидюймовых. Здесь грохот был по крайней мере «тысячедюймовый» — несмолкаемый, оглушительный.
К утру все стихло. Я задремала.
Когда открыла глаза, девушек моих уже не было, вокруг стояла какая-то особенная тишина.
«Кажется, затишье, — подумала я, — значит, сегодня пустят на передовую».
Направилась я к месту встречи с бойцами. Начинаю разговор, но что мне отвечают, не слышу. Тут только я поняла, что меня «катюша» оглушила.
Ситуация была комической: всех собрали для разговора со мной, мне важно было услышать каждое слово, а я не слышала ни одного. Начала оправдываться: это я с непривычки… или уши у меня не так устроены…
Лобастый командир, улыбаясь, наклонился ко мне и прокричал:
— Вот вам и затишье!
Через час глухота стала проходить, и первое, что я услышала, это были шутки в мой адрес:
— Ну как затишье, кончилось?
— Кончилось, — бодро отвечала я.
— Ну, если кончилось затишье, плохо ваше дело! опять нельзя на передовую.
_____
Худенький оборванный мальчик стоит перед полковником Борисовым. Он пришел сюда и спросил:
— Где тут главный полковник? Вытянувшись в струнку, Гриша произносит заранее приготовленную фразу:
— Разрешите обратиться — прошу принять меня в Красную Армию, бить фашистов.
— А сколько тебе лет? — улыбается полковник.
