Довольно отвесные края острова царапали глаз хвойными зарослями, хотя среди пихт и елей мелькали седые волосы берез, а по почве стелились кустарники; ещё ниже и плотнее окутывали её мхи. Приглядевшись, можно было различить шелушащийся лишайник на хвое, что было не признаком древесного псориаза, а наоборот свидетельством экологической чистоты, позволяющей соблюдать гармонический баланс двух растительных сред.
5
После завтрака народ тотчас же устремился по дощатому настилу пристани к островной земле, где его немедленно поделили на группы и закрепили на весь предстоящий день за экскурсоводами.
Нам выпал экскурсовод Сергей, относительно молодой (лет 35-ти) человек с густой гривой, тем не менее, поседевших спереди волос. Одетый в темную рубашку и светлые мелкого вельвета брюки, обутый в крепкие армейского образца ботинки. Он резво и размашисто повел свою новоявленную паству вверх по косогору, облагороженному деревянными трапами с регулярно набитыми горизонтальными рейками-скобами. По дороге он не только повел отработанный многодневными повторениями рассказ об истории Валаама и его обитателей, но и сразу эмоционально точно обозначил свои пристрастия и позиции. Был он, как оказалось, художник, ненавязчиво религиозен, обретался на острове около полутора десятков лет, что при его неполном "сороковнике" наводило на размышления о причинах такого относительно раннего стремления к отшельничеству.
Одной из самых первых остановок стала полуразрушенная церковь Андрея Первозванного, построенная в самом начале Ха-Ха века на пожертвования (десять тысяч рублей серебром, большая сумма!) ушедшего в монахи богатого промышленника того времени Серебрякова, ставшего в конце своей жизни местным святым в Греции, на горе Афон.
Потом наша группа, впрочем, как и все остальные своим чередом, была заведена в просторное помещение обновленной церкви и , внеся с каждого слушателя вполне терпимую ( по 20 рублей с лица) плату, насладилась пятнадцатиминутным выступлением местных певчих.
На импровизированной сцене воздвигся чернорясный квартет, выразительность и оригинальность которого заставляла вспомнить тургеневский рассказ "Певцы". С той только разницей, что никакого песенного противоборства не было; наоборот, была слаженность и съединенность сладкоголосых усилий поющих для нас фрагменты псалмов и молебствий.
Руководил квартетом молодой, художественного типа послушник с вьющейся шевелюрой жгуче черных волос, нервным бледным благородным лицом. На безымянном пальце его правой руки посверкивало золотое обручальное кольцо, явно вызывавшее живейший интерес женской части тургруппы, надо заметить, преобладающей.
Он держал в левой ладони камертон, который перед началом очередного короткого песнопения перекидывал в правую кисть, резко встряхивал около правого уха, прислушивался и мгновенно незаметно перебрасывал назад в другую ладонь и потом дирижировал правой полусогнутой ладошкой, одновременно ведя чистым высоким голосом всю партию.
Пел он наизусть, в то время как остальные трое участников квартета раскрывали перед собой особые папки, перекладывали там нотные записи и пели по писаному.
Стоявший справа от руководителя послушник был особенно плотен, он виделся мне в полупрофиль и его старательно раскрытый рот, казалось, выводил одни гласные. Но звуки эти не были бесплотными, воздушными, наоборот, они ломко хрустели как калорийное печенье или ароматные сухари.
На противоположном правом от меня фланге находился бас, крепкий загорелый мужик, певший, словно истово рубивший топором или резавший могучим ножом неповоротливую малоподдающуюся плоть, бесхитростно и в то же время колоритно плетущий ковровую ткань исполнения. Узористый гобелен явственно колыхался в воздухе.
И последний участник квартета, находившийся между руководителем и басовитым "мясником" (как я кощунственно окрестил для себя правофлангового) был самым белокожим, подвально-казематно-бледноватым молодым человеком, словно бы совсем недавно, только что влившемся в славную когорту Валаамских песенных мастеровых. Он и впрямь напоминал не то слесаря, не то токаря; всматривался какое-то время в ноты, словно в чертеж и тут же зорко переводил глаза на слушателей, словно прикидывал, как половчее просверлить или продолбить звуковое отверстие в черепной коробке зажатого в тисы звукоряда, хитро по-максимогорьковски прищуривался и все-таки не прерывал своей песенной партии, не ослаблял звуковой хватки.
