Черная стена воды идет на город, на островок, на меня. Это цунами, заливающий всю сушу планеты, и страшнее и чернее его ничего нет.
Америка, дом мой, где ты? Твой сын гибнет на чужбине. Жива ли ты, Америка?
Я и раньше видел кресты. Но то были чужие. Я никогда не думал, что он может быть таким тяжелым. Тащить его, чтобы на нем же быть самому распятым! Солнце стояло прямо над головой. жара была удушающая. Прежде чем взвалить на спину крест, я окинул взглядом площадь перед двориком. Море народа. По смешкам и плевкам, по косым взглядам и угрозам, то и дело долетавшим до меня, я понял, что священники настроили доверчивых людей против меня. Пожалуй, не всех, но многих. у ног моих вертелся какой-то бездомный шелудивый пес. Один из легионеров ударил его плашмя копьем. Пес заскулил, отскочил в сторону, но не убежал, а держался рядом. Потом, во время двух недолгих остановок он лизал мои разбитые в кровь ноги и хоть как-то облегчил мои мучения.
Крест был свежеоструган. Я попытался поднять его, и не смог даже сдвинуть с места. Тогда четверо солдат взгромоздили его мне на спину. Я зашатался, но устоял.
- Получай, разбойник, свою посмертную поклажу! - рявкнул одноглазый центурион и захохотал. Засмеялись и солдаты.
- Будь ты проклят, вероотступник, - резким тенором закричал седой, хромоногий нищий, и его плевок попал в мою левую щеку. Тут же ударился о подбородок и разлетелся мелкими брызгами перезрелый помидор. Путь на Голгофу начался. Подъем был довольно пологий. "Зачем столько войск? - думал я, с трудом делая шаг за шагом. - То ли боятся, что меня преждевременно убьет толпа, то ли ужасаются, что последователи Иисуса сделают попытку его освободить. Нет, не будет ни того, ни другого". И еще думал я о том, что Сабина отправилась к месту казни не из простого любопытства. Но с какой целью? Ведь она знала, что я не Иисус.
Я сделал всего лишь шагов пятьдесят, а сил, казалось, не осталось уже никаких. Пот заливал глаза. Господи, сколько пота в человеке? Сколько слез? И сколько мух и слепней в Иудее? Казалось, они все слетелись ко мне, и жужжали, и жалили, и кусались, словно чувствуя, что я не в силах их ни отогнать, ни даже согнать. Двигаясь вместе с процессией, какие-то мальчишки бегали взад и вперед, бросали в меня камешками, кричали: "Эй ты, сын божий, покажи твои чудеса! Освободись! Или твой отец отступился от тебя?". несмышленыши. Жестокие, как все дети, разве они ведали, что творят?
Остановились. Я с трудом сбросил крест на землю, едва не распластавшись под ним. Какое это было блаженство - повалиться тут же в дорожную пыль. Но страшный бич одноглазого центуриона не дал мне лежать.
- Вставай, пророк всех времен, мы забыли постелить на это божеское ложе царские простыни, - и он загоготал вместе со своими легионерами. Пить! Никогда в жизни мне так не хотелось пить - даже после долгого перехода по пустыне однажды в юности. Я стоял и плакал, а пес лизал мои окровавленные ноги. Женщина, совсем согбенная старуха, седая и морщинистая, протянула мне кружку с водой. Солдат ударил по ее руке ногой, кружка упала и покатилась по склону. К центуриону подошла Сабина. Она сказала ему что-то на ухо, и он вновь загоготал:
- Соленая - это великолепный подарок такому разбойнику.
Сабина подала мне флягу, и я почувствовал, как холодное сладкое блаженство разливается по всему моему телу.
- Понтий Пилат и я, мы преклоняемся перед твоим мужеством, - шепнула мне Сабина. - А теперь сделай вид, что вода во фляге была соленая.
Я сморщился. Солдаты гоготали.
- Я тоже хочу воды! - закричал один из двух разбойников, шедших со мной на казнь.
- И я! - вторил ему второй. - Мы такие же разбойники, как и он.
Ответом им был гогот солдат и свист бичей центуриона:
- Марш, разбойники! Марш, убийцы!
Каждая выбоинка, каждая рытвина, каждый, даже самый мелкий камень становились причиной дополнительных терзаний. терновый венок надвинули на самые брови. Колючки впились в тело. Прошло много времени, и я не ощущал боли, но иногда кровь заливала глаза. мы были почти у вершины, когда я вспомнил прощальные слова, сказанные Пилатом в спину первосвященнику. Они были ответом на вопрос, почему римлянин так ненавидит иудеев. "Я живу здесь много лет и знаю вас теперь хорошо, - сказал он в раздумьи и скорее с горечью, чем с ненавистью. - Если бы вы могли, если бы у вас была сила, вы повергли бы в прах все живое. И - напоследок - самое себя".
