Та весна была ранней и бурной. Едва минули зимние холода, как все вокруг зазеленело, зацвело: маки усыпали крыши, степь покрылась тюльпанами. Глянешь с балаханы, и сердце замирает от восторга — зеленое с красными гребнями волн море. Такое бывает только у нас. Говорю, у нас, потому что другого не видел — не открыл еще передо мной мир свои дороги и просторы. Только собирался открыть. И я это угадывал и радовался встрече с неведомым.
Аисты прилетели почти на снег, торопились, видно. Прилетели стаей. Так показалось мне. Уж очень много белых птиц в ту весну опустилось в Джизаке. Гнезд старых не хватало, и они вили новые на вершинах деревьев, на куполах мечетей. Куда ни посмотришь, везде мохнатые, как шапки степняков, гнезда, и на них — одноногие аисты.
О белых птицах я заговорил потому, что та весна была щедра на радости. Может, и не аисты несли ее. Может, эти длинноклювые и долговязые вовсе не думали о нас, мальчишках, но мы то думали о них, с их прилетом связывали появление всяческих удач — не случайно же зовут их птицами счастья.
Я-то был уверен, что счастье и аист неотделимы. Долго жило во мне это наивное сказочное представление о белой птице, так долго, что и взрослым испытывал радость при виде аиста. Она, белокрылая, оставалась для меня символом чего-то светлого, песенного, и когда позже встречал ее, да что позже, когда встречаю теперь сидящей на своем высоком гнезде или летящей с широко раскинутыми крыльями над вершинами деревьев или тихой светлой водой, я испытываю чувство ожидания весны, то далекое, негасимое желание коснуться чуда.
Да, та весна была исполнена чудес. Время несло все новое и новое, и оно меняло нашу мальчишечью судьбу.
Я не преувеличу, если скажу, что чудесное открывала перед нами школа. После блуждания по темным закоулкам медресе, после отупения от зубрежки никому не ведомых слов и молитв мы вроде бы вышли на просторную светлую улицу. Все стало понятным и ясным. Правда, ясность эта была непривычной и приводила в какое-то смятение наши души. Мир предстал другим, причины его существования оказались иными и объяснялись иначе. Помню, когда Хатам-ака сказал, что Земля наша шар и она мчится в пространство, крутясь, словно яблоко, класс зашумел взволнованно. Не то чтобы мы не поверили. Нет, поверили: все, что говорил учитель, принималось, как истина, и истина потрясла нас. Самым невероятным было исчезновение бога Ему не находилось места ни на небе, ни на земле. А мы привыкли к тому, что он вездесущ, он правит миром и нашими судьбами. Легко себе представить нашу изумленность и наше смятение.
И все же мы принимали новое охотно и тотчас объявляли всем о нашем приобретении. Делали это с сознанием собственного превосходства, с гордостью.
Дома я рассказывал о том, что слышал от учителя Рассказывал чаще всего матушке. Она крутила веретено и ловила слова мои. Какими бы горячими они ни были, матушка не прекращала работы. Лишь очень неожиданные, невероятные просто, могли заставить ее остановиться. Тогда она поднимала голову и с удивлением смотрела на меня. Но но перебивала, но переспрашивала и тем более не возражала. Против науки не восстанешь, она понимала это. Но в душе, я думаю, отвергала, сказанное мною, особенно то, что касалось устройства мира.
Однажды, жалуясь на темноту ночи, она сказала:
— И зачем бог сделал две недели темными и две недели светлыми? Будь весь месяц полная Луна, как бы возблагодарили всевышнего веретенщицы.
Я сразу ухватился за возможность низвергнуть бога.
— Аллах тут ни при чем. Виновато солнце. Оно светит на луну с другой стороны, поэтому ее не видно.
Ниспровержением бога я не ограничился. Надо было отделить его от вселенной. Я поставил перед чираком — масляным светильником — тряпичный мяч и сухой абрикос. Чирак исполнял роль Солнца, мяч — Земли, абрикос — Луны. Стал вращать абрикос вокруг мячика. Когда он оказался между Землей и Солнцем, его не стало видно.
Система выглядела убого, но матушка поняла, что к чему.
— Пусть так, — сказала она. — Без света и казан во дворе не увидишь. Но кто же все-таки крутит твою Луну и твою Землю? Это под силу только аллаху…
