«Святой Боже! – думала она. – Да я с ума сойду! Еще один день – и меня можно отправлять в Бедлам!»
Всю домашнюю работу – еда, питье, уборка – Эмбер делала замедленными, неловкими движениями, в конце концов она уронила на пол яйцо. Она рассердилась на себя, но взяла тряпку и тщательно убрала за собой. Когда она наклонилась, то почувствовала резкую головную боль и приступ головокружения. Она выпрямилась и вдруг, к своему великому удивлению, зашаталась. Она упала бы на пол, если бы не ухватилась за край стола.
Долгую минуту она стояла и смотрела в пол, потом повернулась и пошла в гостиную. «Нет, – подумала она, отмахиваясь от пришедшей в голову мысли, – нет, не может этого быть. Конечно же, не может…»
Она взяла свечу в подсвечнике и поставила ее на письменный столик. Потом положила руки на столешницу и наклонилась посмотреть на себя в маленькое круглое зеркало в позолоченной раме, висевшее на стене. Пламя свечи отбрасывало резкие тени на ее лицо. Она увидела глубокие темные круги под глазами, отражение ресниц на веках, что обостряло выражение слепого ужаса в глазах. Наконец она высунула язык. Он был покрыт желтоватым налетом, а кончик и края оставались, чистыми и блестящими, противоестественно розовыми. Она закрыла глаза, и комната поплыла, стала раскачиваться и удаляться.
«Пресвятая Дева Мария, матерь Божья! Завтра придет мой черед!»
Город содрогался от грома божьего проклятия.
Но он едва ли был слышен в двадцати милях от Лондона, в Хэмптон-Корте, – там было, слишком много отвлекающих шумов. Шелест тасуемых карт и стук, игральных костей; скрип перьев, пишущих любовные письма, дипломатические послания или доносы; звон шпаг, скрещивающихся да тайной, запрещенной дуэли; щебет и смех, веселая болтовня и злобное шипение сплетен; звуки гитары и скрипки, звон бокалов, слова тостов, шорох юбок из тафты, цоканье высоких каблучков. При дворе ничего не изменилось.
Конечно, иногда речь заходила о чуме, когда придворные собирались в гостиной его величества по вечерам, но это был не более чем разговор о погоде.
– Вы читали мартиролог этой недели? – спрашивала Уинифред Уэллз у миссис Стюарт и сэра Чарльза Сэдли,
– Не могу их видеть. Несчастные. Мрут как мухи. Сэдли, коренастый молодой человек, довольно полный, черноглазый, любитель кружевных воротников, поразился ее доброму сердцу.
– Нонсенс, Фрэнсис! Какая разница – умрут они сейчас или потом? Город и так перенаселен.
– Вы бы иначе заговорили, милорд, если бы заразились чумой!
Сэдли засмеялся:
– Без всякого сомнения, моя дорогая. Но разве вы не видите разницы между благородными и умными джентльменами и бедными, выжившими из ума идиотами, скажем, булочниками и портными?
В этот момент к ним подошел еще один джентльмен, и Сэдли вскочил поздороваться с ним..
– А вот и Уилмот! Мы сидим здесь и отчаянно скучаем, просто не о чем поговорить, разве что о чуме. Теперь вы нас развлечете. Что тут у вас? Очередной пасквиль, чтобы погубить чью-то репутацию?
Джон Уилмот, граф Рочестер, был высокий стройный молодой человек лет восемнадцати, светлокожий блондин с изящным, почти женским лицом. Он появился при дворе лишь несколько месяцев назад после возвращения из заграничных путешествий. Скромный, умный, он отличался некоторой застенчивостью; быстро освоился в Уайтхолле[2], а недавно освободился из Тауэра, куда был заключен за похищение богатой миссис Моллет, на состоянии которой он намеревался жениться.
Заниматься писательским делом стало модным; все придворные что-нибудь да писали – пьесы, сатиру, памфлеты на друзей и знакомых, а граф уже успел продемонстрировать не только талант к сочинительству, но и изрядную язвительность. Вот и сейчас он извлек из-за манжеты лист бумаги, и все трое выжидательно взглянули на него.
– Я протестую, Сэдли, – улыбнулся Рочестер. Его мягкая улыбка была обманчивой. Он церемонно поклонился Стюарт и Уэллз. Невозможно было поверить, что он был весьма нелестного мнения о них обеих. – Вы успели убедить этих леди, что я самый неисправимый негодяй. Нет, здесь отнюдь не пасквиль. Просто глупые стишки, которые я накропал, ожидая, когда мне завьют парик.
