— Тогда выпусти меня отсюда. Отпусти домой, — торопливо вмешался Марш, хотя и понимал по голосу Тома, что спорить с ним бесполезно.
— Вот уж осел упрямый, — огрызнулся Том. — Я, честно, не могу тебя отпустить. Поверь, если бы мы с тобой поменялись местами, ты бы мне такую выволочку устроил за одну только эту просьбу. Ты прекрасно знаешь, что даже когда опухоль спадет и перестанет давить на глазные нервы, зрение может вернуться не сразу. Так что придется тебе смириться с этим и переночевать здесь. А утром будет видно.
— Убедил! — буркнул Марш.
Несмотря на симпатию и уважение, которое он испытывал к своему коллеге, голос Тома уже начал его раздражать, усиливая боль, пульсирующую в висках, ту самую головную боль, существование которой Марш так яростно отрицал пару минут назад.
— Ты согласился? Ну, это что-то новенькое, — хохотнул Том.
— Выбора-то у меня нет, — заметил Марш, ощутив внезапную слабость. — Но как же моя дочь? Ты уверен, что она не пострадала?
— Я был в отделении, когда привезли тебя и другого водителя, но дочку твою не видел. Наверняка полиция уже связалась с твоими родителями, и они сейчас едут в больницу. Но, чтобы ты не беспокоился, я пойду и спрошу насчет твоей малышки.
— Спасибо. Надеюсь, мои родители дома, — со вздохом добавил Марш. — Они не знают о нашем приезде. Я хотел сделать им сюрприз.
— Представляю, как они по тебе соскучились. А как дела у Пайпер? Она дома или все еще в Европе?
— В Европе, — ответил Марш, вспомнив свою младшую сестренку, с которой не виделся пять долгих лет.
— Что ж, в любом случае что-нибудь придумаем, — сказал Том. — А пока я дам распоряжение перевести тебя наверх в отдельную палату.
Марш почувствовал, что Том похлопал его по плечу.
— Лежи и попытайся успокоиться.
— Легко сказать, — проворчал Марш себе под нос.
Он слушал звук удаляющихся шагов и скрип закрывающейся двери.
Затем наступила гнетущая тишина, и страх налетел на Марша, словно летний шквал. Темнота давила на него, обступила со всех сторон, со зловещей неотвратимостью напоминая о его слепоте.
Там, где раньше были свет и краски, оттенки и контуры, люди и движения, теперь воцарилась всепоглощающая чернота, терзающая его, навязавшая ему роль узника.
Дыхание застывало у него в горле, и сердце колотилось, как сумасшедшее. Голова болела, а во рту чувствовался привкус желчи. Часто сглатывая, Марш боролся с подступающей тошнотой.
Злясь на себя за свою слабость, Марш скомкал правой рукой простыню. Он ощутил новый прилив страха, заставивший его сердце биться еще быстрее.
Длинно и витиевато выругавшись, Марш сосредоточился на своем дыхании, набрав полную грудь кислорода и медленно выдохнув. Повторив это упражнение во второй раз, он помимо больничного запаха заметил нежный и возбуждающий аромат жасмина.
Он нахмурился. Запах казался смутно знакомым, но Марш даже ради спасения своей жизни не смог бы вспомнить, при каких обстоятельствах чувствовал его раньше. Какой-то образ крутился у него в мозгу, оставаясь недосягаемым. Марш вдохнул снова, надеясь подстегнуть свою память, но аромат исчез.
«Наверное, это духи одной из медсестер, — предположил Марш. — Быть может, той, которая не разрешала мне встать с кровати, которая не дала мне упасть».
Он вспомнил, как навалился на нее, ища поддержку, как ощутил силу и мягкость ее тела и заметил витающий в воздухе аромат жасмина.
Марш покачал головой. Без сомнения, ослепнув, он стал более восприимчив к запахам.
Он осторожно выпустил из рук одеяло и, стремясь преодолеть гнетущий страх, начал вспоминать обстоятельства аварии.
Последним, что видел Марш, была мерцающая янтарная вывеска, предупреждающая о том, что они подъезжают к «Пяти углам» — оживленному перекрестку на юге Кинсайда. Он разговаривал с Сабриной, рассказывал ей о том, как замечательно они заживут на ранчо «Голубой бриллиант» вместе с ее бабушкой, дедушкой и дядей Спенсером.
Но счастливого возвращения домой не получилось, и Марш угодил в ловушку тьмы. Тридцатисемилетний жизненный опыт не подготовил его к этому чужому и незнакомому миру, миру без света, миру, перед которым Марш чувствовал себя слабым и беззащитным. Неужели это его наказание за то, что когда-то он отвернулся от собственной дочери?
