После института у Колесова не задалось с публикациями. Издал только одну книжку рассказов. (Яшумов целых две!) Как и Глеб, Толя тоже работал редактором. Только на телевидении. Аня. Семья. Два сына-погодка. Выросли. Женились. Внуки пошли.
Пять лет назад Анатолий Колесов погиб. Погиб трагически. В метро упал с перрона под поезд. То ли сам оступился, то ли помогли.
В то февральское утро Яшумов сильно опаздывал на работу, метался возле метро, ловил такси: станция Владимирская оказалось закрытой. Почему-то на целых два часа. Но ничего не ёкнуло внутри, ни о чём плохом не подумал.
На поминках в кафе за скорбным длинным столом он как заведённый говорил мужчине с Толиной работы: «Люди утверждают, что если умирает близкий человек — муж, жена, ребёнок да даже друг, близкий друг, — умирают внезапно, погибают где-то неподалёку, как Толя, то близкие всегда чувствуют это. Но я был там, наверху, у метро, совсем рядом, но ничего не почувствовал. Понимаете — ничего. Бегал в это время, искал такси… Ничего. Понимаете? Может быть, жизнь наша — череда случайностей? Просто случайностей?»
Телевизионщик хмурился, не знал, что ответить. Поглядывал на вдову в чёрном. На её взрослых двух сыновей рядом с ней. Словно извинялся за ненормального. Который, правда, уже заткнулся, ничего не ел и только хлопал рюмку за рюмкой.
Яшумов долго думал потом о гибели друга. Свидетелями трагедии были все утренние пассажиры, приготовившиеся штурмовать влетевший на станцию поезд. А дальше никто ничего не понял — мгновение — и человек упал на рельсы. Ещё мгновение — исчез под головным вагоном. И вся толпа в испуге отшатнулась от края платформы — самоубийца!
Но ведь Толю мог столкнуть какой-нибудь урод. Просто так. Из природного своего садизма. И когда люди отхлынули — больше всех бегать, стенать и размахивать руками.
Алкоголя в крови Анатолия не оказалось. Хотя бывало, что он выпивал. Врагов у него, открытого, доброго — точно не было. Вызвавшиеся свидетели говорили разное, абсолютно противоположное. И следствие приняло от них единственную, правильную, версию — несчастный случай. Оступился.
Иногда вечерами представлял (видел), как Толя погиб… — Вылетевший на станцию поезд, готовящаяся штурмовать его утренняя толпа. И вдруг человек падает прямо на рельсы и исчезает под головным вагоном…
Сидел с закрытыми глазами. Часы громко щёлкали на стене. Как будто цапля била клювом прямо в темя.
Старался гнать от себя видение. Старался вспоминать только хорошее.
Когда молодой Глеб Яшумов впервые подошёл к памятнику Герцену позади литинститута — сразу подумал: слишком маленький постамент. Не удержаться на нём. Чтобы поцеловать корифея сзади. Ниже поясницы. Разве только цепко обнять и повиснуть. Но будет ли тогда действовать примета? Будет ли в дальнейшем нобелевская? Вопрос…
Ещё вспомнилось далёкое: «Яшумов, вы пишете слишком грамотно и сухо, — сказал тогда же при всех на курсе художественный наставник (Мастер). — По возрасту вы ещё молодой человек, но почему-то боитесь молодёжного сленга. Боитесь придумывать свои слова. — Яшумов встал из-за стола, но Мастер поднял руку: — Знаю, знаю, что вы ответите. Всё перечисленное мною — классические признаки графоманства. И в чём-то будете правы, но! — Был поднят указательный палец: — Но слишком грамотная дистиллированная проза — это еда для диабетиков. Без перца, без уксуса, без соли. Поэтому, если хотите, чтобы вас читали — солите прозу, перчите. Мажьте русской горчицей, чёрт побери! — Смотрел на упрямого студента. С длинным сеном по голове: — У вас же не к чему придраться, Яшумов. Пишите плохо, в конце концов! Тогда будет получаться хорошо. И у вас всё сдвинется».
Вот именно — «сдвинется», смотрел в сторону Яшумов. Как тот волк. Которого сколько ни корми.
Однако однокурсники (и не только) перед обсуждениями по вторникам своих сочинений нередко говорили друг другу: «Перед семинаром, перед читкой, дай рукопись Яшумову — он посмотрит». И больше всех подсовывал свои листы Толя Колесов: «Посмотри, Глеб. Почисть, пожалуйста».
А семинары всё равно проходили убийственно. Убийственно для любого автора. Разносили на них в пух, прах, пыль и пепел. Эти четыре «П» всегда витали в аудитории, где устраивался разнос.
