— Расскажу вам славный анекдот, я его слышал от одного посетителя в баре. Шли проселком мать с дочерью. Тишина, хоть спать ложись, только собаки лают, да песок скрип-скрип под ногами. Дошли они до речки в долине у деревни, и через речушку ту перекинута кладка, уже подгнившая и шаткая. Мать ступила на нее, доска треснула, сломалась, и полетела баба в воду. Дочка кричит: «Мама, мама, что ты там делаешь? Отзовись!» А мать: «буль-буль-буль…» Захлебнулась, понятно?
Он один расхохотался, остальные молчали. Вальдек быстро шагал впереди. За ним — Кренжель, которому идти было трудно, потому что он нес под пальто короткую лопату со сломанным черенком. Он молчал и думал о заданных на завтра уроках, о предстоящих выпускных экзаменах — сдаст или не сдаст? Учительница — истеричка, взъелась на него за то, что он списал у товарища решение задачи. Поставила ему в четверти двойку, а это несправедливо, потому что он знает. В ячейке ЗМП тоже неприятности, его выругали за списывание, кричали, не давая ему защищаться, словом, сделали из человека посмешище. Кренжель был сердит на весь свет, и его не веселили никакие шутки, хотя время от времени, непонятно почему, он вдруг так и корчился от неслышного хохота.
Пришли. Здесь железная дорога поворачивала к Кракову. Вдали сверкали огни паровозного депо, видны были сигналы станции. Слева у дороги таинственно шумел темный бор, над бором ветер с шумом гнал низкие тучи. Свернув с дороги, парни несколько минут молча шагали по рыхлой земле. Барчак сказал:
— К чему идти дальше? Давай здесь кончим.
Кренжель достал револьвер и, приставив его к затылку Вальдека, нажал спуск. Щелкнул курок, но выстрела не последовало. Осечка.
— Стреляй ты, Сташек, — нетерпеливо прошипел Кренжель.
Барчак любовно ощупывал в кармане маузер ксендза. Он вынул его, отвел предохранитель. В эту минуту Вальдек обернулся и вскрикнул тихо:
— Господи помилуй! Стасек, что ты делаешь!
Барчак нажал курок раз, потом другой. Глухо грянули два выстрела, и Вальдек упал на рыхлую землю. Барчак спрятал револьвер в карман и, немного задыхаясь, скомандовал:
— Кренжель, давай лопату!
Лопата, как на зло, попалась со сломанной ручкой, копать пришлось долго, старались, чтобы яма была поглубже. Через час, сменяя друг друга на сторожевом посту, они вырыли двухметровую могилу. Обыскав карманы убитого Вальдека, забрали деньги, которые мать дала ему на дорогу, стащили с него башмаки, осторожно опустили труп в яму, лицом вниз, чтобы не засыпать глаза, и принялись заваливать яму. Завалили, утоптали, сравняли с землей, замаскировали листьями. Шел дождь, земля размокла на могиле и вокруг. Наконец, Кренжель промолвил:
— Помолимся за его душу. Ведь он пошел на суд божий без исповеди.
Они стали на колени, выбрав местечко посуше, и Кренжель начал торжественным, дрожащим от волнения голосом:
«Упокой, господи, душу раба твоего…»
«И да светит ему вечный свет», — подхватил Барчак. Потом они прочитали три раза «Богородице-дево, радуйся» и пошли в город, спрятав лопату под пальто. По дороге еще зарыли башмаки Вальдека и поделились его деньгами.
Барчак вошел в дом Грабиньской. Здесь ужинали. Ирки не было, она еще не вернулась с курсов, и Грабиньская сидела в подвале с Подсядло, который то и дело прикладывался к бутылке. У нее тряслись руки, а в глазах, обведенных синими кругами, было страшное, безумное выражение. «Расхлябалась баба, — с отвращением подумал Барчак. — Надо будет держать ее в ежовых рукавицах, а то она нам заварит кашу».
— Налейте мне водки, — сказала она и вопросительно взглянула на Барчака. Тот натянуто усмехнулся и сказал:
— Кренжель пошел с рапортом к Гайдосу.
— Сделано? — равнодушно осведомился Подсядло.
— Сделано.
— Водки дайте! — сказала Грабиньская.
Подсядло налил ей. Она выпила, утерла рот рукавом и закусила огурцом. Ужинали молча, слышно было, как на улице гудит ветер.
— Ну, я иду спать, — сказал наконец Барчак.
— Маузер отдашь Облупеку, пусть отнесет его ксендзу.
— Налей еще! — попросила Грабиньская.
Подсядло налил ей рюмку доверху. Она отхлебнула из рюмки, остальное выпила залпом и снова закусила огурцом.
