— Одинокое место, — заметил Бомонт, жутковато вторя мыслям Толли. — Но летом здесь не так уныло. Лютики повсюду, лодки на реке. Людям нравится устраивать здесь пикники.
— Да? Знаете, титульно эта земля все еще числится за семейством. Здесь было бы великолепное место для отеля, просто подумайте об этих руинах, как о достопримечательностях.
— Здесь и так достаточно приятно, — чопорно сказал Бомонт.
— Извините. Я забыл, что вы, англичане, не любите перемен.
— А вы, американцы, ничего другого не знаете, вот почему вы думаете, что прошлое вымышлено, а не реально. — Наверное, это говорилось в качестве отпора, но он улыбнулся, и через секунду Толли заулыбался тоже.
Теперь они были среди разбросанных останков поместья. Бомонт старательно нацелился и сделал снимок каминной трубы, потом поднял ворот своей норфолкской куртки и спросил:
— Хотите взглянуть на кладбище?
— На кладбище? Ну, разве что взглянуть.
— Знаете, церковью пользуются несколько раз в году. Пойдемте, я покажу могильные камни. Некоторые надписи весьма забавны.
Но вначале она повел Толли по ширящимся теням за церковь, где два могильных камня стояли отдельно от других, их краткие надписи скрывал лишайник.
— Здесь лежат те бедняги, которые причина хлопот, если верить Марджори.
— Мне показалось, ваша жена сказала, что это женщина.
— Кто знает? Мне кажется, так несерьезно говорить. Просто здесь такое место, профессор Толли, в этом-то и дело, а не только в том, кто здесь похоронен. Знаете, в шахтах бывают галереи, где не хочется быть одному древние выработки, где чувствуешь себя очень странно. Шахтеры так же суеверны, как моряки. Нравится это, или нет, но, похоже, кое-что из этого ко мне пристало. Правда, по поводу мест, а не духов.
Толли вспомнил инициалы на кухонном окне, потом вспомнил о номере в гостинице. Как такое может сотворить какое-то ощущение места? Он сказал:
— Давайте посмотрим надписи, о которых вы говорили.
Толли нашел их не столько забавными, сколько простыми и трогательно благочестивыми, почти мудрыми. Смерть не есть конец для этих людей, а только промежуток, только долгий сон. Он оставил Бомонта фотографировать плиты и взошел на крыльцо маленькой церквушки. Железная ручка двери была тугой, потом поддалась, и дверь со скрипом отворилась.
Там было холоднее, чем снаружи. Толли задрожал, глядя на короткие ряды скамеек по обе стороны от прохода, на простую кафедру, на занавешенный алтарь за нею. Окна были узкими, их прорези оканчивались косо выложенными кирпичами: норманнский стиль, хотя остекление уже викторианское. Ниже в грубый камень стены были вставлены таблички: на одной перечислялись имена убитых в Великой войне, пыльный маковый цветок торчал из железной держалки под нею; вторая посвящалась обязанностям прихода викторианских времен. Следующая была в память Альфреда Толли, сквайра прихода, и его жены Эвангелины, оба скончались в один 1866 год. Это тогда сгорело поместье? Ниже располагались другие памятные таблички его семейства, и когда Толли начал их изучать, ему показалось, что скрипнула открывающаяся дверь. Он спросил:
— Сколько лет этому зданию, мистер Бомонт?
Тишина. Толли оглянулся. Он был один. Дверь была закрыта.
И тогда он услышал далекий, продолжительный металлический скрип, бешеный звук приближающейся катастрофы, а потом звук оборвался. Он учуял тот же самый едкий сернистый запах, который почувствовал в номере отеля, и какой-то голос произнес ниоткуда:
— Никто из вас на помощь к ним не пойдет! Пусть их спасают проклятые машины!
Толли вцепился в край скамьи, и укол занозы в ладонь привел его в сознание. На первом шагу он запнулся, но потом побежал и, рванув дверь, вырвался на блеклый дневной свет. Гравий заскрипел под его башмаками, и он остановился, задыхаясь, чувствуя, как ломят зубы от холодного воздуха. Дверь церкви осталась чуть приоткрытой на малую щелочку тьмы; Толли с трудом оторвал от нее взгляд. Вблизи ворот в разросшейся живой изгороди Джеральд Бомонт готовился сфотографировать очередной надгробный камень. Толли громко спросил:
— Вы только что слышали чего-нибудь?
