Первое дело, берем по сто пятьдесят. А на моем столике специальная кнопка была. Я официанта не зову-у-у! Нажал кнопку, дал сигнал, у официантов раздается: жу-жу-жу, и все уже известно. Ребята смотрят — только поговорили, а нам уже несут. Чудеса! А закуска! Чего душа хочет: огурчики, помидорчики. Все думают: «Что такое? Откуда?». А я сижу и: «Ха-ха-ха!». Потом мы любили петь. Особенно мне нравилась песня «Шумел камыш». У меня голос был, как у соловья. Все ребята уже перестанут петь, а я еще тяну: и-и-и! Да как подсвистну, как подсвистну!
Нона шмыгает хронически мокрым носом, так как она всегда простуженная была.
— Как это чудо могло свистеть? Ни одного зуба у него нет. «Шевер, шоловей, жову...» — обезьяна, — передразнивает и заодно констатирует она. — Наверное, и на «Шевере» не был, все врет.
— Ух ты, ведьма французская! Смотри, ишь какая! Кровь мою пьет, — аж подскочил от оскорбления наш лгунишка.
— Фомочка, не нервничай. Она еще ребенок, — успокаивала его Настинька.
— Пошел на фиг твой ребенок! Попробовала бы она на Севере так со мной обращаться, я бы шепнул ребятам, и наутро от нее только ухо принесли.
— Боже! Фома, ты думай, что говоришь!
— Што Фома? Што Фома? Ты знаешь, что она вчера сделала?
— Ги-ги-ги! — смеется Нона.
— Как будто ничего не сделала... — растерянно говорит Настинька.
— Да?! Я тихо сижу на печке, греюсь. Смотрю, заходят три цыгана и этот «ребенок» с ними.
— Где же обезьяна? — спрашивают цыгане. А твоя Нона на меня показывает.
— Вон, на печке сидит, — говорит им. Она, собака, ходит по селу и рассказывает, што вы в доме обезьяну держите. У... подлая! — выставляет Бодя в сторону Ноны два пальца рожками. — Кабы моя сила!
— Фомочка, она немного больная, не сердись на нее.
— Да? А деньги с цыган брать за этот цирк — не больная? Они за ней после этого три часа гонялись и не отняли.
— Что ты выдумываешь? Она не умеет быстро бегать.
— Зато цыгане умеют! А эта зараза вон на том осокоре отсиделась. Скажи спасибо, што после такого унижения я не видал ее. — И снова к Ноне: — Ах ты, ведьма!
— Не раздражайся, — просит женщина.
— Ты знаешь, Настинька, што? — успокаивается оскорбленный мужичонка. — Я вот сижу и вспоминаю Север. Если бы это было там, ты бы у меня вся в золоте ходила. А здесь же ничего нет! Возьми Цапика, — намекает на самогонщика из Третьяковой. — Што он здесь стоит? Ничего не стоит! А на Севере его бы на руках носили. Ты представляешь, какая у него голова? Это же уму непостижимо, какая голова!
— Чем же он такой умный? Всегда неопрятный. Что он выдающегося сделал?
— Хи-и-и... Што сделал? Ты смотри, вот эта свекла, это — трава, сорняк. А он из этого бурьяна такую самогоночку делает. Это же какую голову надо иметь! Здесь людей не ценят, Настинька... — и продолжает свое заклинание: — Настинька, так я говорю, вспомнил Север, и просто захотелось выпить.
— Где же его взять, Фома? Нет ничего.
— Ты знаешь што, Настинька? Набери ведро пашанички и отнеси Цапику. Пускай нальет просяного первачка.
— А сами чем будем зимой харчеваться?
— На-астинька, не жалей. Я скоро пойду на молзавод мастером работать. Меня с руками заберут. Ты у меня будешь в масле, как уточка, плавать. Да. А буду возвращаться с работы, печку кому-нибудь сделаю и полкосухи в кармане принесу. Тебе будут со всех концов нести и везти, завалят двор добром. Не жалей.
Набирает глупая Настя ведро пшеницы, отправляется к Цапика, наклонив голову.
— Настинька, подожди! — кричит ей вслед Фома.
— Что еще?
— Мы с тобой старые люди, нам надо больше отдыхать, иметь покой, тишину.
— Кто тебя, Фомочка, беспокоит? Отдыхай.
— Эгэ-э! Кто... Самый дорогой отдых — это на рассвете. А здесь у тебя во дворе этот петух: ку-ка-ре-ку! ку-ка-ре-ку! — орет и будит меня.
— Отцепись хоть от петуха! Что я ему, глотку заткну?
— Не надо! Ты его поймай, злодея, и отнеси Мотайлихе. Пускай нам сметанки нальет. Ты знаешь, я люблю сметанкой закусывать.
— А как же куры будут без петуха?
— Што куры? Куры яйца несут и без петуха. А которая захочет, пускай сбегает к соседскому. Зато у нас наступит покой. Да.
Так они выносили «пашаничку» и кур со двора и к весне умерли от голода.
