Здесь евразийцы, как славянофилы и народники, разделяли историю послепетровской России на два уровня: дворянско-аристократический и народный. Верхи шли путем западничества, калькировали с большей или меньшей степенью неуклюжести европейские образцы. Они были как бы “колониальной администрацией” русских пространств, цивилизационными надсмотрщиками за “диким народом”.
Низы, этот самый “дикий народ”, напротив, оставались в целом верными допетровскому укладу, бережно сохраняли элементы святой старины. И именно эти донные тенденции, все же влияющие в какой-то степени и на верхи, и составляли все наиболее евразийское, ценное, национальное, духовное, самобытное в петербургской России. Если Россия так и не стала восточным продолжением Европы, несмотря на все “романо-германское иго”, то только благодаря народной стихии, “евразийским низам”, осторожно и пассивно, но упорно и несгибаемо противившимся европеизации вглубь.
С точки зрения элиты, петербургский период был катастрофическим для России. Но это отчасти компенсировалось общим “почвенным” настроем евразийских масс.
Такая модель русской истории, отчетливо изложенная у Трубецкого, предопределяла и отношение евразийцев к Революции.
5. Революция: национальная или антинациональная?
Анализ евразийцами большевистской революции является осевым моментом этого мировоззрения. Его особенность и отличала представителей этого направления от всех остальных мировоззренческих лагерей.
В белом стане доминировали два общепринятых взгляда: реакционно-монархический и либерально-демократический. Оба они рассматривали большевизм как строго негативное явление, хотя и по полярным соображениям.
Реакционное крыло, монархисты утверждали, что “большевизм” — это целиком западное явление, результат “заговора” европейских держав с “инородцами” и “евреями” в самой России, направленный на уничтожение последней христианской Империи. Эта группа идеализировала Романовых, всерьез верила в уваровскую формулу “Православие, Самодержавие, Народность”, придерживалась “черносотенных мифов” о “иудо-масонском всемирном правительстве”, винило во всем дряблость дореволюционных властей, несовершенство карательного аппарата и предательство разночинной интеллигенции. Революция виделась в такой перспективе как занесенная извне зараза, развитию которой помогли случайные и чуждые системе элементы. Сама же предреволюционная Россия в своих мировоззренческих и социальных основах представлялась этому лагерю как нечто абсолютное.
Либеральное крыло белой эмиграции считали большевизм абсолютным злом по совершенно противоположным причинам. Им в большевизме виделось проявление варварских русских толп, не способных на установление просвещенной “февральской” демократии и извративших либеральные реформы до “буйства, дикости, разгула темных стихий”. Либералы критиковали в большевизме не элементы западничества, но их недостаток, не внешние формы, но народное содержание.
Обе эти позиции русской эмиграции продолжали спор двух традиционных лагерей, на которые делилась последние сто лет царской Империи правящая элита романо-германского образца. Это был спор в рамках одной и той же “колониальной администрации”, в равной степени антинародной и абстрагированной от евразийской идентичности Руси. Реакционеры считали, что евразийские массы надо держать в строгой узде, что они не поддаются “окультуриванию”, а либералы-западники верили, что при определенных условиях они все же могут быть выдрессированы по образцу европейских обществ.
Евразийцы, со своей стороны, предложили совершенно особую трактовку большевизма, вытекающую из совершенно инаковых предпосылок. Они полагали, что историческая рефлексия правящего класса при царизме вообще была неадекватной, ненациональной, а следовательно, она оказалась ошибочной, преступной, и в конце концов довела народную стихию до точки радикального бунта.
Евразийцы видели сущность большевизма в подъеме народного духа, в выражении донной Руси, загнанной в подполье еще с раскола и времен Петра. Они утверждали глубинно национальный характер Революции, как смутное, неосознанное, слепое, но отчаянное и радикальное стремление русских вернуться к временам, предшествующим “романо-германскому игу”. Перенос столицы в Москву интерпретировался ими в этом же ключе. Здесь они были согласны с либералами относительно национальной природы большевизма, но рассматривали этот фактор не отрицательно, а положительно, как наиболее ценный, созидательный и органичный компонент большевизма.
