«Казак; антибольшевик, в самой гуще событий. Такому человеку только «Тихий Дон» и писать!
Беда, однако, в том, что Родионов сразу по следам событий обо всем этом и написал повесть «Жертвы вечерние (не вымысел, а действительность)» (Берлин, 1922). Не напиши он этой повести, был бы кандидатом в авторы «Тихого Дона» не хуже других...» («Загадки и тайны «Тихого Дона”», с. 173).
«Жертвы вечерние», – продолжает Зеев Бар-Селла, – повествование о жертвах гражданской войны на Юге и о причинах войны. На всем протяжении книги главный герой, юный казачий офицер, в долгих беседах с возлюбленной обнажает тайные пружины творящихся безобразий – жиды и масоны... Это то, что касается идеологии. А вот – художественные особенности:
«Его (Чернецова –Б.С.) легендарные победы окрылили надеждами всех тех, кто стоял на стороне порядка и государственности, кто ненавидел злую разрушительную силу, кто хотел спасения казачества, а через него и всей России. Все лучшие надежды и чаяния сосредоточились главным образом на одном Чернецове, он являлся всеми признанным антибольшевицким вождем...»
Это вам не «Тихий Дон»... Ох, не «Тихий Дон»!..»
При всем уважении к критику из Тель-Авива, к его талантливому исследованию «”Тихий Дон” против Шолохова» я не могу согласиться с этим опять-таки безапелляционным выводом. И не только потому, что вывод этот Зеев Бар-Селла делает не в пользу Родионова, а больше всего из-за недостаточности его оснований. Ведь, во-первых, в книге приведена лишь одна цитата (не такая уж антихудожественная, на мой взгляд, как находит это автор исследования). Во-вторых, такие неудачные малохудожественные и голо-публицистические места можно найти даже у писателей, причисленных к литературным корифеям. И, в-третьих, что я считаю наиболее существенным: роман «Жертвы вечерние» –, действительно, не «Тихий Дон».
Начать хотя бы с того, что писал он свои «Жертвы» менее двух лет (судя по биографическим данным, приведенным в письме сына Родионова – Святослава: в 20-м году начал, в 22-м уже издал). Это были, пожалуй, наиболее тяжелые годы в жизни Ивана Александровича Родионова. После мук Ледяного похода, во время которого, как нам уже известно, он заболел сыпным тифом, писателю предстояли еще муки скитаний из России в Турцию, из Турции в Югославию, где он оставил семью, а сам уехал на заработки сначала в Париж, а затем в Берлин. Это годы страданий, голода и холода, мук физических и душевных. Поэтому многое из написанного и быстро изданного (благодаря стараниям друзей) еще не отшлифовано, еще ближе к публицистике, чем к художественной прозе, неравноценно и во многом сыровато. А «Тихий Дон», по нашим данным (речь идет в основном о первых двух его книгах), писался не менее семи лет, изменялся, перерабатывался и дорабатывался (и с учетом результатов поездки в Ясную Поляну, и в связи с началом I-й мировой войны, и благодаря мнениям друзей по фронтовой редакции, а, возможно, и другим замечаниям и подсказкам).
Таким образом, 2 года работы над «Жертвами вечерними» и 7 лет – над «Тихим Доном» – это большая разница даже в равноценных условиях. Или, как любили говорить в бывшем СССР: два мира – два итога.
Мне кажется, что Зеев Бар-Селла не обратил также должного внимания на более удачные главы «Жертв вечерних», особенно те, где подробно описаны сцены убийства белогвардейских офицеров. Их много в романе этих жертв революции, гражданской войны и Ледяного похода. И в них, как в зеркале, отразился тот самый «особый, завороженный смертью, тип художественного сознания, глаз, различающий небывалые цвета; язык, сливающий литературную, почти вычурную изысканность с жестокой грубостью просторечия... Это стиль, а, значит, – писатель и человек. Стиль и только стиль – ключ к тайне романа и тайне его автора» (З.Бар-Селла, указ. соч., с. 123–124). Речь здесь, естественно, идет о «Тихом Доне» и его подлинном авторе.
Вот часть отрывка, предшествующего этому выводу:
« – Ты что?!.. Ты!.. Не смей! Не смей бить – рычал Калмыков, сопротивляясь.
Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:
