Был случай, когда на собрании «обвиняли» сначала одного, потом другого, хотя сама «героиня» никого не хотела называть. Наконец, один из допрашиваемых, не выдержал:
– Ребята, честное слово, я ведь только один раз!
Зал взорвался хохотом, и рьяному комсомольскому начальству пришлось допрос закончить.
Собраний было так много, и тянулись они так долго, что иногда приходилось напоминать, что скоро разведут мосты через Неву.
Не было ли это политикой, – чтобы у студентов не оставалось времени думать?
* * *
Каково было преподавателям? В университете то и дело кто-нибудь исчезал. Особенно – на политэкономическом и биологическом факультетах. Да и у нас. Одних просто выгоняли, других – арестовывали. То же самое – и в Москве, и по всей стране. Но Ленинград был опальным, и здесь давление чувствовалось сильнее. Преподавателей держали в постоянном страхе.
На нашем факультете был доцент, о котором говорили, что он на всех собирал компромат. Да он и не отрицал – наоборот, гордился. Во внутреннем кармане носил записную книжку и, похлопывая себя по груди, говорил:
– Все вы у меня тут!
Со студентами преподаватели держались очень осторожно, неровен час – донесут.
Среди профессоров были прекрасные специалисты. Сигизмунд Натанович Валк, Борис Александрович Романов, Анатолий Васильевич Предтеченский, Семен Бенционович Окунь… Но в разговорах с нами они старались не выходить за строгие рамки своего предмета.
Семен Бенционович прекрасно читал лекции по истории России. А лекцию об убийстве Павла I и связанных с этим событиях – так ярко и артистично, что послушать сбегались студенты с других факультетов. И партбюро выразило ему свое недовольство: сосредотачиваться нужно не на таких событиях, а на социально-экономических процессах.
На книгу Окуня откликнулись хвалебной рецензией – о ужас! – в Америке. Как он боялся, что об этом узнает начальство!
Профессор, которая вела у нас историю Средневековья, была лучшим медиевистом в Ленинграде. Занималась она Францией времен Ришелье, Мазарини, Людовика XIV. Одним словом, временем, которое мы знали по «Трем мушкетерам». Но вместо этого весь год мы должны были штудировать 24-ю главу первого тома «Капитала»: «О первоначальном накоплении». Правда, я написал курсовую работу о Генрихе Наваррском. Она молча поставила мне «отлично», без комментариев.
– Вот Вам золотое правило. Делать надо не только то, что начальство от Вас требует, но и то, что оно Вам сегодня категорически запрещает. Именно это и будет завтра самым важным. И самым нужным.
А из дальнейшего следовало, что начальству вообще надо потакать с уразумением, иначе перепачкаешься с ног до головы. Но не надо начальство и слишком раздражать, а то еще накликаешь на свою голову…
Все это Дмитрий Алексеевич Ольдерогге говорил весело, с искорками в глазах, подкрепляя советы афоризмами любимых им Салтыкова-Щедрина или Козьмы Пруткова. Вроде того, что человек на Руси сохранился лишь по недосмотру начальства. А годы для такого острословия были уж какие неподходящие! Сталинские!..
Анна Ахматова писала: «…отцы и деды непонятны». Это о поколении ее отцов и дедов. А что же говорить о ее поколении и столь близком к ней поколении Дмитрия Алексеевича?
Жизнь заставляла их быть недоверчивыми. Они знали, как опасно раскрываться перед другими, подчас даже близкими. Не писали мемуаров, жгли свои архивы, в письмах изъяснялись обиняками. Если нам кажется, что мы вполне поняли судьбу людей тех поколений, то – нередко это лишь заблуждение.
Я знал Дмитрия Алексеевича четыре десятилетия, но не решусь претендовать на то, чтобы дать его цельный портрет. Пытаюсь рассказать лишь о том, что мне удалось увидеть, услышать и, хочется надеяться, понять.
Он был и этнологом, и лингвистом, и историком. Отчасти даже географом – и не только потому, что на протяжении двух десятилетий возглавлял Восточную комиссию Географического общества. Под его руководством в нашей стране началось становление африканского языкознания, африканской филологии, этнологии. Его по праву называли патриархом отечественной африканистики. Пора расцвета его творческих сил пришлась на десятилетия, когда ученый (во всяком случае, гуманитарий), как правило, не мог публиковать то, что ему хотелось. Иначе не только творческая судьба, но и сама жизнь оказывалась под ударом. Так было и в 30-х, и в 40-х годах прошлого века, да и позднее.
