- Прости, Андрюша, я полежу немного, - легла в горнице, нежно, виновато ему улыбнулась и сразу уснула.
Спала она долго, до позднего вечера, никогда так долго днем не спала. Ему приятно было, что она отдыхает. Может быть, сны хорошие видит, держа на лице улыбку, с которой засыпала. Он на цыпочках входил в горницу, видел эту ее улыбку, застывшую во сне, и уходил довольный, что не нарушил ее покой.
Уже в сумерках, в вечерней полутьме, говоря: "Проснись, ночь уже", - подошел, прикоснулся к ее губам и понял: она не проснется никогда, она спит вечным сном с этой нежной, виноватой улыбкой. Он не вскрикнул, не испугался, встал на колени, уткнулся лицом в ее груди, прикрытые легким сарафаном, и ужаснулся - всегда мягкие, всегда добрые, податливые, они были тверды, как камень. Это было самое страшное, что он испытал в то мгновение: ее родное, ласковое, парное тело источало холод, было равнодушно и к нему, и к здешнему миру.
Прибежала Клавдия, рыдала, скулила, твердя какие-то отчаянные слова, а он стоял на коленях, уткнувшись лицом в ее шею, пахнущую еще родным запахом. Потом ночь вошла в избу, пробралась во все углы и прикрыла Андрея Ивановича и еру Федоровну своим одеялом и держала их так до рассвета, когда осторожно сняла это последнее в их жизни покрывало…
Неделю он пил без просыпа, допился до того, что стал ловить чертей, которые нахально ползли по нему - черные, увертливые, ухватишь в кулак, а они, как слизняки, - прыг оттуда… Что было, если бы Клавдия однажды не отволокла его к озеру и не спихнула в студеную, ключевую, вечно ледяную воду.
- Что уделала с отцом, дура? - орал он, очумев от страха и холода, выбираясь на берег.
- Поплавай еще! - сказала она жестким голосом и снова спихнула в воду.
- Ах, ты, стерва! - орал он, пытаясь выбраться на берег, но и на этот раз она столкнула его обратно.
Озеро было глубокое, бездонное, Андрей Иванович захлебнулся и сразу пошел ко дну, вынырнул с выпученными глазами, размахивая руками, что-то мыча.
- Ну, хватит, помоги, утопну! - выкрикнул, наконец. Она постояла, посмотрела на него, сказала:
- Не утопнешь, - и ушла.
Домой он вернулся нескоро, мокрый, жалкий, продрогший, сел на крыльце, посидел, позвал тихим, не своим голосом:
- Клав? А Клав?
Она вышла из избы, долго смотрела на него. Он молчал, она молчала. Наконец, виновато он выжал из себя:
- Спасибо, доченька… Она села рядом, обняла его:
- Я, папанька, у Лизкиной рощи волка видела.
- Расплодились, значит…
Потом она натопила баньку. Он попарился, выгнал из тела похмельную дурь, попросил прощения у покойницы за свое непотребство и с того дня постарался вести приличный образ жизни.
Что значит - приличный образ жизни? У него уже давно не было приличного, достойного образа жизни. С некоторых пор, как появилась стена вокруг деревни, он не жил, а существовал, оставшись без дела. Существование поддерживала в нем только супруга ера Федоровна да растущая доченька Клавдия. жизни его образовалась пустота, не было подлинной полноценности, которая определяет место каждого на земле. И хотя оставалась единственная услада - любимая жена, все же для полного объема человеческой жизни этого недостаточно, если некуда приложить руки. Теперь же, когда и ера Федоровна его покинула, мир опустел. А Клавдия? Что Клавдия? Он безразличен ей, у нее свои современные заботы, она стремительно растет для будущей жизни, в которой видит радостный свет, а он ничего там не видит. И пусть Клавушка творит, созидает неведомую ему непонятную будущую жизнь, в которую он никак не верит.
Андрей Иванович вынул заветную бутылочку, налил полстаканчика.
- Извини, ерочка, так положено, с поминанием тебя, - выпил, полил из бутылочки чуть-чуть на могилу и ушел.
С кладбища Андрей Иванович шел мимо церкви Космы и Дамиана. И хотел бы ее обойти, прокрасться стыдливо бочком, незаметно, чтобы церковь не ощущала его появления, но не мог пройти, разрушенные стены словно притягивали, и он шел к ним, топтался возле, ощущая свою непоправимую вину, свой грех. А грех его состоял в том, что одно время, когда был бригадиром, устроил здесь мастерскую, где ремонтировали тракторы и комбайны.
