Идейная амбиция автора вошла в противоречие с правдой жизни и художественным замыслом. А то, что Саша относился более чем иронически к официальной идеологии, для меня не было секретом. Он настойчиво тянул в сторону общечеловеческой морали — равной ответственности немцев и русских за тяготы войны, отрицал различие между войнами справедливыми и несправедливыми. Я тоже в принципе отрицаю войну и любое убийство, как нечто противоречащее самой природе человека, но время подставлять левую щеку, если тебя ударили по правой, еще не приспело. И вряд ли скоро настанет. В случае с картиной “Сыновья уходят в бой” я пошел на компромисс, плач по озябшему немчику терялся в цепи подлинно трагических эпизодов народной войны.
В общем, кинематографические будни были далеко не спокойными. Но работа приносила удовлетворение, тем более что в успехах и неуспехах винить было некого, только себя. Я за почти семилетний срок работы в Госкино Белоруссии не слышал ни нотаций, ни окриков со стороны партийного руководства. Мне доверяли полностью. И я был свободен в своих действиях. Секретарь ЦК по идеологии Василий Филимонович Шауро, с которым я иногда делился горестями и сомнениями, успокаивал:
— В творчестве нет ровной дороги. Работайте спокойно, нам важно, чтобы на этом участке были вы.
Если случались нападки, он грудью вставал за меня. Потом Шауро забрали в аппарат ЦК КПСС заведующим отделом культуры. С заступившим на его место Александром Трифоновичем Кузьминым мы находились в приятельских отношениях, тем более что он был человеком необыкновенно чистым, добрым и обладал широтой души. После свержения Никиты забрали в Москву Мазурова, о чем я искренне сожалел. Но и его преемник, Петр Миронович Машеров, также был достаточно близок мне. С отъездом Мазурова из республики нечто неуловимо изменилось в общественной атмосфере, но, увы, не в лучшую сторону. Например, стиль работы ЦК. Если при Кирилле Трофимовиче в бюро ЦК господствовал принцип коллегиальности, то при Петре Мироновиче возникли заметные начатки авторитаризма. А порой и взвинченности. Будучи фанатично преданным делу, он работал на износ. Едва ли не большую часть времени проводил в вертолете, появляясь неожиданно то вблизи колхозной фермы, то на стройке, то на пахоте. Возвратясь в Минск, собирал заинтересованные ведомства, вызывал секретаря обкома, и начинался разбор полета. Ох, несладко приходилось иным! При всей кристальной честности, энтузиазме и деловитости, готовности все взвалить на себя, Петр Миронович имел одну слабость: он, как соловей, любил слушать свой голос. А голос у него был громкий и хорошо поставленный, а фразы он украшал многочисленными причастными и деепричастными оборотами, что, как известно, удлиняет и усложняет речь. Я пишу об этом, вовсе не желая очернить память человека, которого любил и люблю, но что было, то было. Иногда у меня возникала необходимость посоветоваться с ним и я приходил в знакомую приемную. Там царствовал клокочущий, как вулкан, помощник, Виктор Яковлевич Крюков. Он держал телефонные трубки возле каждого уха, кому-то делал втык, кого-то вызывал в ЦК и был как всегда веселый и шумный, как черт. Увидев меня, кивнул головой:
— Заходи, ждет. Только прошу, Борька, не засиживайся. Раз — и в дамки!
— Это уж как получится, сам знаешь.
Я смело открывал дверь в кабинет. Петр Миронович, широко шагая и не менее широко улыбаясь, выходил навстречу, жал руку, усаживал.
— С чем пришел?
Я едва успевал открыть рот, а он перехватывал инициативу и начинал просвещать меня то по литературной части, то поучать, как вести мелиорацию, сеять картошку, организовать уборку, бывало, и делился свежими впечатлениями от очередного визита в область. Беседа продолжалась от получаса до часа. Но мне так и не удавалось сказать о волнующих меня проблемах.
Машеров сохранял прежний стиль бережного отношения к кадрам, а в практических делах порой бывал поспешен. Непродуманным было его решение перейти в официальной переписке и публичных выступлениях на белорусский язык. Я далек от того, чтобы обвинять Машерова в сепаратизме. Полагаю, что нелепую идею вдул ему в уши кто-то из белорусских писателей. Не исключаю, что одной из причин опрометчивой реформы стало головокружение от популярности. Машерова народ чтил, и ему, вероятно, захотелось подчеркнуть государственный суверенитет Белоруссии. Несомненно, сказался и дурной пример “самостийников” в соседней Украине, где даже в ЦК с нами, “москалями”, пытались говорить по-украински. Доходило до нелепостей. Из газеты “Колгоспне сило” в Башкирию послали письмо на украинском языке и получили, естественно, ответ на башкирском. “Колгоспники” с ног сбились, пытаясь найти переводчика, и стали посмешищем среди газетчиков.
