А человек в дубленке, заметно нервничая, дергал дядю Пашу за рукав и что-то говорил, говорил…
— Хорошо, что помнишь, дядя Паша, — таинственно прошелестела женщина. — Сейчас я тебе шепну кое-что на ушко, а ты слушай…
— Это я шепчу ему на ушко! — свирепо рыкнул человек в дубленке, и дяде Паше показалось вдруг, что молния на одежде рыкнувшего с визгом расползлась донизу и в щели не оказалось ничего, кроме голого тела, — впрочем, не голого, а густо поросшего прямой жесткой шерстью, похожей на волчью. Заметив неладное, человек в дубленке мигом застегнулся и повторил: — Это я шепчу ему на ушко!
Но кондуктор абсолютно игнорировала его и будто бы не видела даже. Женщина хищно припала к уху дяди Паши и спросила тоненьким помолодевшим голосом:
— Ты счастлив, Пашенька?
И она засмеялась — сначала тихо, потом громче, и постепенно ее смех превратился в нутряной и какой-то икающий — в смех из кошмара дяди Паши.
— Ты?! — завопил дядя Паша так, что пассажиры оглянулись на него.
— Я! — самодовольно подтвердила женщина.
— Вон!!! — дико заорал дядя Паша и топнул, топнул, топнул ногой. — Вон!
— Вон! — рыкнул и человек в дубленке. — Вон!
Но она не ушла и не исчезла: она стояла тяжким, недвижимым монолитом и сладостно ухмылялась. И тут человек в дубленке проворно подскочил к ней и как-то очень ловко взял ее за голову: левую ладонь приложил к низкому лбу, словно проверяя, нет ли у женщины жара, а правой принакрыл шарообразную шерстяную шапку в области затылка, да так нежно, что шапка не шелохнулась. Взяв женщину за голову, он очень коротко и тихо шепнул ей на ухо и отошел.
Словно обезумев, кондуктор сорвалась вдруг с места, кинулась к кабине водителя и что-то кричала, кричала, кричала ему, пока он не остановил троллейбус, не доезжая остановки, и не открыл переднюю дверь. Продолжая кричать, женщина сиганула вон, а троллейбус, недоуменно клацнув дверью, пополз дальше. Если кондуктор и была прикована к нему, как гребец к галере, то теперь она разбила цепи и прыгнула за борт — в открытое море.
— Что ты сказал ей? — удивительно спокойно спросил дядя Паша.
— Да так… — неопределенно ответил человек в дубленке, облизываясь, и любознательно глянул на него.
С минуту молчали.
— А ведь у меня к тебе серьезный разговор, дядя Паша, — медленно и как будто чуть-чуть неуверенно произнес человек в дубленке. — Очень серьезный.
— Ну, — безучастно поторопил тот.
— Скажи, тебе нравится в аду?
— Да так… — неопределенно ответил дядя Паша, безразлично добавив: — А я и не знал, что ты знаешь.
— Знаю, я всё знаю, — уверил человек в дубленке и с волнением продолжил: — А хочешь, я тебе тайну открою?
— Ну.
— Так вот… Первое — это еще не тайна, это присказка только, да ты и сам, наверное, уже догадался… Первое — это то, что я не человек. Не человек — понимаешь? Я бес.
— А, — ужасающе спокойно, меланхолически отозвался дядя Паша. — Понятно.
— Да, бес, бес я — понимаешь? — бес! — нервно зачастил носитель дубленки, явно оскорбленный таким невниманием. — Вот мы с тобой говорим, говорим, а ведь ты ни слова вслух не произносишь. Обо мне и речи нет: меня вообще никто, кроме тебя, не видит. Ну неужели тебе всё это неинтересно?
— Да так… — неопределенно ответил тот и судорожно зевнул.
— Ничего, дядя Паша, ничего, родной, — я тебя расшевелю… — едва ли не жалостливо пробормотал бес, глядя на человека, и зло добавил: — Переборщила она, сильно переборщила — и кто ее просил, стерву?! Пусть теперь побегает!..
Бес задумчиво почесал нос скрюченным пальцем и, обаятельно улыбнувшись, молвил:
— Теперь я даже кривляться не буду: мне уже всё равно. Веками лгать, а теперь «правда, вся правда и ничего, кроме правды» — это ведь форменное извращение, это ведь приятно! Так вот, тайна очень проста, и состоит она в том, что ты, дядя Паша, отнюдь не умер и что здесь не ад. — И, не давая времени усомниться или возразить что-либо, он проникновенно, с потусторонним жаром зашептал: — Теперь ты мне должен верить, теперь я на полсловца не солгу! Помнишь Пашу, шестнадцатилетнего чистого мальчика, который изредка просыпается в тебе? Он всё сетует на несправедливое устройство ада, на то, что истязуемые грешники не ведают Истины, на то, что покаяния лишены. Это ведь его, Пашина, слеза на твоей щеке — помнишь?..
