Вот что, в частности, сказано им об авторе “Перезвонов”: “Из своего послевоенного, сиротского детства он принёс необычайную чуткость души, ранимость её, желание растворения своей боли в народном, в мирском, столь характерное (для русской песни) для русского искусства, для русской души, для русского народного сознания...”
Однако те же самые чувства, хотя и другими словами высказанные, автор книги “Музыка как судьба”’ испытывал и к другому вологодскому уроженцу, тоже сиротским детством наделённому — к Николаю Рубцову. И к их, по счастью, ныне живому и здравствующему земляку В. Белову, и к таким прозаикам и поэтам, как Ф. Абрамов, Е. Носов, В. Солоухин, В. Лихоносов, В. Распутин, Ст. Куняев, В. Костров — словом, к лучшим из авторского актива тогда ещё “викуловского” журнала “Наш современник”. К таким исследователям литературы, как В. Кожинов и Ю. Селезнёв (последний как раз в этом журнале и работал в годы тесного общения композитора с ним). К художнику Ю. Селивёрстову... Все они были для Свиридова людьми русской п о ч в ы. Русской Веры (вне зависимости от их взаимоотношений с государством и религией). И потому — единоверцами.
“Это совсем не “деревенщики”, — пишет он (справедливо отвергая сей расхожий и неточный термин, ставший презрительным ярлыком в среде псевдоинтеллектуальной “элиты”). — Это очень образованные, тонкие, высокоинтеллигентные, талантливые как на подбор — люди. Читал — часто плачу, до того хорошо. Правда, свободная речь, дивный русский язык... Дай Бог, чтобы я не ошибался, так сердцу дорого, что есть подлинная, истинно русская,
народная
литература в самом настоящем смысле этого слова”.
Не просто откровение — выдох сердца, исстрадавшегося среди мира профессиональных имитаторов по настоящему Слову, без коего нет и настоящей музыки. Редкостное для сурового мастера признание в любви к подлинности, к природности, К почве... Нет, никакой “двойственности” в эстетических критериях и оценках Свиридова не могло быть: его эстетика вырастала из его этики. Из его глубинно-исторического национального мироощущения. Из его осознания того, что его музыка есть продолжение тысячелетней Русской Песни, которая рождается лишь в своей природной стихии, на родной земле и в почве народного духа. Поэтому понятие “почва” для автора “Отчалившей Руси” — явление Божественного толка, никаким рациональным толкованиям не подвластное. Такое осознание и подвигало композитора на чеканно-программные строки, являющиеся своего рода кульминационными нотами книги “Музыка как судьба”; он пишет (причём, что примечательно, пишет, размышляя над романом зарубежного автора):
“Не всем дано чувство связи с землёй, есть люди, органически лишённые этого. Они воображают, что этого вообще не существует, что земля вся одинакова, вся принадлежит им.
Но любить можно лишь землю, с которой связан мистически”.
“Мистическое” у Свиридова — вовсе не та пресловутая “мистика”, что в обиходном псевдоинтеллигентском жаргоне соотносится чаще всего со всяческой чертовщиной (“экстрасенсорика”, чумаки-кашпировские и пр.). Потомок двух знатных крестьянских родов Курщины разумел под мистической любовью к земле то, что точнее всего выражено и в тютчевском стихе “...В Россию можно только верить”, и в письмах Мусоргского, и в “Дневниках” Достоевского. Не случайно же композитор в своих записях столь часто опирается на цитируемые им строки двух последних: и создатель “Хованщины”, и автор “Братьев Карамазовых” были для него каждый эталонами, высшими примерами нравственно-духовного начала в творчестве. Ничего от прагматизма различных западных (протестантско-католических) образцов не может быть в чувстве Отечества, убеждён Свиридов. Оно живёт только верой, только “силою правды, любви и непосредственности” (Мусоргский). Вот из каких раздумий и чувств родилось одно из лаконичнейших и блистательных определений России в книге “Музыка как судьба”:
“Россия — грандиозная страна, в которой причудливо сплетаются разнообразные веяния и влияния. Она всегда в движении, путь её необычайно сложен, загадочен, и мы можем лишь предполагать, как сложится её судьба”.
