“Дьявольское овладело людьми настолько, что сам дьявол удивлён этому и благодарит людей за исповедание веры в него”.
И всё-таки! Несмотря на эту дьявольщину, пропитавшую его время и отравившую множество людей в его стране, и наперекор этой дьявольщине Мастер предаёт бумаге заповедную глубь своего творческого кредо, чеканно выражает свою неутолимую художническую жажду:
“Воспеть Русь, где Господь дал и велел мне жить, радоваться и мучиться”.
(Помнится, ещё когда на журнальной странице прочитал эти строки, звучащие выдохом подвижнического сердца, сразу же в памяти волшебным эхом отозвалось одно из самых заветных есенинских признаний: “Радуясь, свирепствуя и мучась, /Хорошо живётся на Руси”. И, полагаю, не у одного меня оно отозвалось: тут далеко не случайное совпадение глаголов — поэзия Есенина стала одной из главных вдохновляющих звёзд в свиридовском музыкальном космосе, и многократно имя златоглавого рязанского уроженца — едва ли не чаще всех других поэтических имён — звучит на страницах “Музыки как судьбы”.)
...Иные же суждения из “Разных записей” ошеломляли предельной точностью своей социально-гражданственной сути — как если бы они принадлежали перу профессионального политолога с подлинно патриотическими убеждениями. Читаешь — ощущаешь, как нелегко жилось последнему классику русской мелодической гармонии с такими “необщепринятыми” в его профессиональной среде — особенно в пору “разгула демократии” — взглядами. И нередко такие жёстко-проницательные определения заставляют глубже, а то и совершенно иными глазами вглядеться в какую-либо болевую ситуацию современности — причём не обязательно ту, о которой пишет автор, увидеть первопричины и корни многих явлений, терзающих мир, страну и тебя самого... Вот “лакмусовая бумага”, отличающая подлинное произведение литературы — даже мемуарно-дневникового жанра — от бойкой расхожей беллетристики: слово настоящего русского творца культуры (неважно, на каком её поле он трудится — словесности или музыки) всегда создаёт огромный простор для размышлений читателя, нередко выходящих далеко за пределы сказанного... Так и с дневниковыми записями Свиридова. Можно взять любую, наугад, и она тут же вызовет, что называется, шторм ассоциаций. Вот хоть эта:
“Фашизм — это, конечно, никуда не годное явление, справедливо осуждённое всем миром... Но, оказывается, бывает такой антифашизм, который ничем не лучше фашизма”.
Не исключаю, что кое-кто из не очень “обстрелянных” читателей поначалу может ойкнуть, прочитав это суждение: мол, как же так, антифашизм хуже фашизма? Но чуть позже он непременно вспомнит оскаленные в архигуманистически-параноидальном гневе физиономии кое-кого из отечественных и зарубежных “борцов за права человека” — и вздрогнет. И ещё сильней вздрогнет, вспомнив, к примеру, вечно брызжущую слюной патологической ненависти к русским даму, которую даже в “либеральных” столичных тусовках кличут Холерией Новозверской (в миру мадам В. Новодворская), её вопли, наподобие “Русские, ваше место — у параши!”, не раз звучавшие в шустеровской одиозной телепередаче с издевательским титулом “Свобода слова”; и задумается читатель над тем, почему ее шустрый ведущий, тоже себя “антифашистом” зовущий, ничего не возразил оголтелой русофобке... ну и, конечно же, окончательно согласится читатель с этим свиридовским суждением, вспомнив еще более шустрого, даже “швидкого” телешоумена, коего величают то “министром культурки”, то “реституткой” и который с подведомственного ему “голубого” и всё более голубеющего экрана возглашает: “Русский фашизм страшнее фашизма немецкого!” И становится ясно, какими новыми Освенцимами и Майданеками нам, русским, грозит сей “антифашизм”...
Какими именно, куда загоняют нас глашатаи “общечеловеческих ценностей” — Свиридов уточняет и это в своих горчайших размышлениях над судьбами Отечества, да и когда уточняет! — в 1989 году, когда не только среди интеллигенции, но и в производственно-заводской среде большинство людей (ныне полностью обездоленных, впавших в нищету) были полны “демократических” иллюзий и смотрели на Ельцина чуть ли не как на нового мессию. А вот творец дивных созвучий, вроде бы далекий от тогдашних митингово-съездовских страстей, утверждает:
