Не знаю, может оттого, что уходили мы на занятия рано, а приходили поздно, вид этого барачного переулка производил на меня несколько гнетущее впечатление.
Поздний осенний вечер. Мгла. Толпа уставших студентов втягивается, как в какое-то гетто, в мрачную улочку. Ноги по мокрым листьям на асфальте: шух... шух... шух... То тут, то там зажигается свет в окнах. Но он не создает ощущения уюта. Окна остаются по-прежнему скучными, голыми, как глаза без ресниц. Хлопают входные двери. Скрип вытертых половиц в длинных коридорах. В конце коридора — “места общего пользования”. По бокам — двери. “Коридоры, коридоры, в коридорах двери... ” Открываешь нужную тебе. Щелк выключателя. Шесть коек. Шесть тумбочек. Посредине — стол, стулья. Плюхаешься на койку.
— Ребят, поставь кто будильник на семь.
— На полседьмого.
— Рано!.. На семь.
Спать, спать, спать...
— Вырубайте свет.
Дрема... сон... сон...
И вдруг — хлоп двери, свет по глазам!
— Кончай спать, старики!
Робкие, протестующие возгласы...
— Ребят, мы уже спим.
Протест затыкает громкий сочный баритон:
— Актер не имеет права рано ложиться спать!
— Если он — Актер! — угодливо тенорком разъясняет кто-то из окружения баритона. — В темпе, в темпе, старички! Не задерживайте поступь! Наша выпивка — ваша посуда!
На стол ставятся бутылки. Вываливают мятые плавленые сырки, консервы “кильки в томате”.
— По какому случаю торжество? — волей-неволей приходится вставать.
— Они еще спрашивают! — возмущается тот же из окружения. — Серж получил роль в кино!
— Главную?
— Эпизод! Но — ге-ни-аль-ный!..
Водка — по стаканам! Чок-чок!..
— За искусство!
Чок-чок!
— За таланты!
Чок-чок!
— За “хорошо сидим”!
Дым коромыслом, гул голосов.
— Старик, ты гений! Моча-а-лов!..
— А как тебе это: “Его зарыли в шар земной? А был он лишь солдат”?
— Мужики, пора расходиться.
Утром сонный, не выспавшийся, едешь трамваем в институт и вяло думаешь под стук колес: “А может, так и надо?.. Может, действительно, актер должен ложиться спать под утро? Надо пройти через все: огонь, воду и... медные трубы...” Н-да... Огонь был, вода — тоже. А вот до медных труб простиралась впереди дорога длиною в целую жизнь.
* * *
Австрийские бараки мы покинули тою же зимой 59—60-го года. Нам построили новое общежитие, пятиэтажное здание из светлого силикатного кирпича. Оно располагалось тоже на Трифоновской улице, чуть ниже, в сторону театра Советской Армии. Приличные комнаты на четыре человека, чистота, свет, тепло. Кухни на каждом этаже, душевые. Условия для вызревания талантов здесь были получше. И шелестели в длинных светлых коридорах шаги будущих звезд театра и кино, холста и кисти, подмостков эстрады.
Будними днями Дом на Трифоновке был тих, сер, скучен и мало чем отличался от таких же безликих соседей. Но как только сгущалась вечерняя мгла и небо над Марьиной рощей опускалось на землю, Дом вспыхивал всеми окнами, наполнялся музыкой, смехом, молодыми голосами. В канун, то есть в субботу, если удавалось со временем, шли париться в баню на Мещанской. Легкие, благостные, возвращались в “общагу” и высылали “гонца” в сторону запасных путей Рижского вокзала. Там, тихо уткнувшись друг в друга буферами, стояло несколько грузовых вагонов, по виду совершенно необитаемых. Но это только по виду. Если легонько постучать в металлическую дверь одного из них, то можно было стать свидетелем маленького чуда. Дверь отодвигалась, и в темном проеме возникал силуэт человека. Человек протягивал руку и молча забирал у тебя три рубля и чайник.
Для совершения чуда необходимо было иметь два компонента: трешку и зеленый эмалированный общежитский чайник. Емкостью в три литра.
В полутьме вагона виднелись какие-то емкости, стоящие на полу, — то ли бочки, то ли чаны. Человек всовывал в отверстие одного из них резиновый шланг, свободный конец подносил ко рту, коротко чмокал, забирая воздух, и резко опускал шланг в чайник. Слышалось журчанье. По мере наполнения чайника тональность звука менялась, густела. Наконец, человек поднимал конец шланга вверх, протягивал чайник и коротко говорил с легким кавказским акцентом:
