— Справкю надо брать, что санный путь кончился и летовать здесь, — стоит на своем Никанор. — Где хошь на заработки с лошадьми пристроиться можно.
— Так то и дело, что кони с нами, — говорю мужикам. — Обездолим свою деревню… Справкой там не напашут.
Выворотил Никанор толстые губы:
— По мне пущай хошь пашут, хошь руками машут. Знал Тимофеев, что зима на исходе, нехай теперь сами в своем колхозе расхлебываются.
— А нешто нам колхоз чужой? — спрашиваю.
Сижу, задумался — пало на ум, как корчевали миром тайгу по увалам да гарям, как на дальнюю корчевку плуги на себе через рям заносили, вспомнил, как семена по весенней пашне разбрасывал, как радовались первому урожаю… Неужто теперь из-за нас колхозные поля сорной травой затянет? Лучших коней не будет — на ком пахать весной, с кем страдовать летом? Поверили нам, нельзя обмануть эту веру…
— Нет, мужики, — говорю. — Кабы мы здесь сами по себе были, всяк бы свой путь и выбирал, связали нас колхозные кони — в ответе за них мы перед колхозом. Не наша воля, что дороги нет, и не наша воля оставаться. Любыми путями будем добиваться обратно.
Кузьма молчит, а Никанор с последнего козыря пошел:
— Ежели через великую силу добьемся обратно, то всего-навсего спасибо скажут, и только, а коли хоть одного коня в пути утопим — судить будут. Никто не попрекнет, ежели останемся здесь летовать.
— Совесть попрекнет, — отвечаю. — Давайте-ка ужинать да на боковую, завтра чуть свет запрягаем.
— В таком рази пиши мне справкю, что я против, — требует Никанор. — Чтобы не быть в ответе, ежели что в дороге станется. Пусть тебя одного судят.
Плюнул я, оторвал лоскут от газетки, что на столе была постелена, написал карандашом — так, декать, и так — Никанор Антипов ехать обратно несогласный, вся ответственность на мне.
— Рисковый ты, — качает головой Кузьма.
— Тебе тоже писать? — спрашиваю.
— Не надо, Иван, — говорит. — Вместях ехать, вместях в ответе быть. А только попытать бы иного счастья…
Самовар вскипел, взялись чаевать. Солоноватый кипяток, к слову сказать, где бы ни довелось пивать чай — нет на вкус лучше нашей васюганской воды… Выпили молчком по кружке, заходит круглолицая бабенка в шубке и высоких ботиночках, огляделась с порога, спрашивает — кто тут с Нарыма? Сказывали, дескать, — обоз из-за болота пришел. Мы, мол, — нарымские. А что? В чем дело?
— В Нарым мне надобно, — поясняет. — К отцу с Забайкалья вторую неделю еду. Досюда поездом добралась, дальше на попутных приходится. Возьмите с собой, пожалуйста.
— Взять-то не штука, — отвечаю. — Да не знаю, гражданочка, как еще сами попадать будем. Не миновать коней в пути вытаскивать, може, и самим тонуть придется.
— А я не боюсь, — говорит. — Я огни и воды прошла. Вы уж меня, мужики, не бросайте…
Сказывают — баба с воза — кобыле легче, а мы наоборот — на воз. Да эка беда, все одно порожняком едем. Заявилась наша Даша назавтра с баульчиком, когда еще только овса коням после водопоя задали. Запрягли затемно, поехали… На улице подстывшая грязь под полозьями шебаршит, у станции паровозы перекликаются, далеко от города уже едем, а все слыхать — кричат, душу бередят…
И опять от села до села, тем же путем по развезенным дорогам распутице наперекор, лишь до рассвета в деревне потянет из печных труб дымком, уже понукаем коней. Никто не обгоняет, никто встречу не попадается, кому, окромя нас, в эту пору ехать приспичит?
К вечеру пятого дня остановились в Развилах, и снова смутно на душе — полтора десятка верст до Михайловки, неужто проеду стороной?
Даша в горнице с хозяйкой легла, мужикам ночлег в передней избе — ближе коней проведывать. Постелили тулупы, легли на полу, время позднее, а не идет ко мне сон, выкурил две цигарки, говорю Никанору:
— Деревня-то наша рядом, може, съездим, поглядим?
Тот к стенке отвернулся — некого, мол, там глядеть, пропади они все пропадом.
Кузьма не спит, встрял в разговор:
— Езжай, Иван, была бы моя деревня близко, я бы не утерпел. Запрягай Рыжку, за ночь обернешься.
Спасибо ему, поддержал советом.
— Ежели до свету не успею воротиться, — наказываю мужикам, — выезжайте одни, дорогой догоню.
